***
— Мы можем использовать возможность, предоставленную опытом Лизы, чтобы поближе рассмотреть дзен, – сказал я группе, призвав их снова к порядку. – Вопреки самому себе, дзен — это то, что мы имеем в виду, когда говорим о сдирании многослойной кожуры ложной идентификации. Если убрать все внешние атрибуты дзен – учения и церемонии, различные школы, позы и коаны, всё, о чём вы думаете, как о дзен – и выбросить всё в огонь, что останется? Что является истинным ядром дзен после того, как все маски и идолы сгорят?
Я сделал паузу, так как хотел, чтобы они подумали над этим.
— Огонь, – ответил я. – Останется огонь. Дзен — это огонь.
Лоуренс покачал головой.
— Вы можете говорить, Лоуренс, – сказал я.
Он раздражённо вздохнул и встал. Обращаясь не только ко мне, но ко всей группе, он говорил о настоящем дзен, который я, похоже, игнорировал. Он говорил о патриархах, о древних корнях, о нынешнем дзен, засвидетельствовал почтение собственным учителям и их учителям. Он говорил о наследии, философии, обучении и стиле жизни, практике и посвящении, личной борьбе, традиции, самоотдаче, жертвоприношении. Интеллигентный, красноречивый, он был знатоком своего дела. Я дал ему выговориться несколько минут, поскольку в интересах Брэтт я оптимистично смотрел на то, что некоторые здесь сегодня, глядя на Лоуренса, увидят то, что вижу я: маленького мальчика, который боится темноты, и проводит жизнь, закапываясь в крепости дзен – взрослая версия съёживания под одеялом, прячась от воображаемого бабайки.
Родители говорят своим детям, что никакого бабайки нет, но это потому, что они сами ещё не откинули одеяла и не включили свет. Бабайка существует. Он преследует вас, и когда-нибудь настигнет. Бабайка реален. Он самая реальная вещь в царстве сна, и реальный дзен, если такой существует, это разворот к нему, не от него.
Во время своей речи Лоуренс несколько раз пытался вовлечь меня, втянуть в спор, но меня не проведёшь, и я махнул ему, чтобы он продолжал один. Первое правило в этом деле — это не позволять им затягивать себя в свои выдуманные владения. Он хотел втащить меня в грязь и болото слов и концепций, в тёплую липкую жижу нескончаемого тупика. Это его стихия, здесь он и многие другие подобные ему чувствуют себя наиболее комфортно, имитируя звук мотора, занятые тем, что стоят на месте.
Пока Лоуренс говорил, я наблюдал за группой. Не всегда легко помнить, что эти люди не такие как я – они выглядят и говорят как будто не спят, но это не так. Они спят и видят сны, говоря и двигаясь во сне. Их слова имеют для них значение внутри царства сна, но на мой взгляд по большей части это бормотание. Они редко выражают связную мысль или формулируют чёткий вопрос. За несколько минут непрерывного дискурса на тему дзен, Лоуренс не сказал ничего, что можно было бы отнести к теме пробуждения от иллюзии.
Глядя на хлопающее ртом безглазое лицо, Уинстон испытывал странное ощущение, что это было не живое человеческое существо, а какой-то манекен, в котором говорил не человеческий ум, но его глотка. То, что из неё исходило, состояло из слов, но не было речью в истинном смысле – это был бессознательно производимый шум, подобный кряканью утки. – Джордж Оруэлл, «1984».
Как же общаться через это огромное разделение? Метафоры и хорошо известные истории, как книги и фильмы, предоставляют общую основу для выражения идей, но если отойти в сторону от этой территории в любом направлении, это будет похоже на то, когда радио съезжает с чистого канала на статический шум.
Если, стоя здесь перед этими людьми, ты привязан к результату, как была привязана Брэтт, тогда совершенно естественно, что тебе это начнёт немного надоедать, и в конце концов, ты всё бросишь. Пропасть, разделяющая эти состояния, по-настоящему реальна, и все попытки общения через неё – неотъемлемо являются донкихотством. До тех пор, пока студент, искатель или читатель не начнёт перекрывать разрыв в сознании со своей стороны, никакая реальная коммуникация не возможна. Пока кто-то не поймёт, что на самом деле его глаза закрыты, и не начнёт процесс, который заставит его прекратить видеть то, чего нет, всё, что будем говорить мы с Брэтт, не сыграет никакой роли. Стена, разделяющая пробуждённое и непробуждённое состояние не концептуальная, теоретическая или метафорическая. Интеллект не может пронзить её, благочестие не растопит, пыл не сожжёт. Это силовое поле, питающееся от эмоциональной энергии страха, поэтому всё, что мы бросаем против него, переходит к нему. Только смерть эго разрушает этот барьер, потому что этот барьер и есть само эго. Отделённое «я» должно отступить, чтобы дать дорогу интегрированному «я».
