— Курите?
— Есть грех, — признался Калмыков, — только тайком от жены.
— Та же песня, — сказал директор.
Он достал из кармана «Варну», и Калмыков достал из кармана «Варну».
Курили. Молчали. Затем Вавулин показал на одну из скамеек. Там двое молодых людей, окруженные толпой, играли в шахматы.
— Этим делом не занимаетесь? — спросил Вавулин.
— Занимаюсь.
— Сыграем.
— Отчего же нет, если пустят.
— Попробуем.
Директор и Калмыков подошли к скамейке. Директор спросил:
— На выброс, ребята?
— Точненько, — ответил кто-то.
Вавулин и Калмыков стали ждать. Наконец подошла очередь.
— Садитесь, — сказал Вавулин.
— Нет уж, вы первый, — возразил Калмыков.
Вавулин уселся за доску, он скоро выиграл партию.
Тогда с ним сел играть Калмыков. Вавулин проиграл,
— Ошибся, — с досадой сказал он, - переоценил слона.
Новый игрок сел на его место. Калмыков обыгрывал всех подряд. И опять пришла очередь Вавулина, и опять он проиграл.
Время шло незаметно. Вдруг Вавулин взглянул на часы.
— Ух ты!.. Уже четыре!.. Пора домой. И так мне влетит.
— И мне, — сказал Калмыков.
Они вышли из садика, и оказалось, что им нужно идти в разные стороны.
— Обидно, — сказал директор, — так и не удалось поговорить о деле. Впрочем, позвоните мне послезавтра утром.
В понедельник, в девять ноль ноль, Калмыков позвонил по внутреннему телефону.
— Доброе утро, Нина Петровна, — сказал он. — Это я, Калмыков, мне нужен директор.
— Николай Васильевич занят, — сказала секретарша тренированны вежливым голосом, — он не сможет...
Калмыков перебил ее:
— Скажите, это тот, который с картошкой...
— С картошкой? — удивилась привыкшая ничему не удивляться секретарша.
Прошла минута, и Калмыков услышал ее голос:
— Пожалуйста, Андрей Платонович, директор очень просит вас прийти сейчас же.
На заводе в ремонтном цехе работали два Степанчикова. Оба слесари, ровесники и тезки. Но одного из них все звали Николаем, а другого — Колькой.
Николай честно трудился, дружно жил с женой и дочерью, Колька был отпетый пьяница, прогульщик и бракодел, и поэтому им занимались все.
Сначала поручили поговорить с Колькой пенсионеру Макарычеву, знатному токарю и заслуженному трезвеннику.
Макарычев позвал Кольку к себе домой, угостил его крепким чаем со свежими баранками и начал разговор издалека.
— Вот что, Николай, парень ты молодой и не знаешь, как тяжело было нашему брату жить в прежние времена. Даже трудолюбивый человек и то бедствовал, а такого, как ты, прямо скажу, хозяин вмиг бы за ворота выставил, никуда бы тебя не взяли, и помер бы ты голодной смертью под забором.
Расчувствовавшись, ветеран вынул платок и вытер глаза. Колька хлюпнул носом, так ему жалко стало себя. Вот сидит он со старикашкой, накачивает желудок бурдой, а может быть, его дружки сейчас приятным делом заняты.
— Ну, ну, не сопи, — подбадривал его Макарычев, — здоровенный парень, а как девка...
— Нервы у меня, дядя Игнатий, развинчены.
— И что мне с тобой делать?.. Хочешь, я тебе валерьяновки накапаю?
— Это на меня не действует, мне бы стопочку масенькую.
— Ладно уж, одну, — сжалился Макарычев и достал из буфета пузатый графин с желто-зеленой жидкостью.
— На калгане настояна, жена от желудка пользует, — объяснил он и поставил перед Колькой плетеную корзинку с хлебом, холодец и горчицу.
— Ваше здоровье, Игнатий Платоныч! — гаркнул Колька, опрокидывая в рот рюмку.
— Ну, теперь слушай дальше, — сказал Макарычев и принялся не спеша рассказывать всю свою жизнь: и про забастовки, и про первую мировую войну, и как он сражался в гражданской, и в нэп без работы мыкался.
Он говорил, увлекаясь воспоминаниями, и не замечал, что Колька глотает одну рюмку за другой.
Когда Макарычев дошел до пятилеток и всеобщего энтузиазма, Колька, скосив глаза на пустой графин, поднялся из-за стола.
— Все, папаша! .. Так сказать, я усвоил и переварил. А теперь мне пора в вечернюю смену топать. Спасибо за внимание.
Вечерняя смена — Колькины дружки Димка Пончик и Борька Бык — болтались в гастрономе в винном отделе.
— Где тебя черти носят? — посмотрел на Кольку исподлобья Борька Бык. — Дать бы тебе по сопатке!
— Мы уже целый час здесь танцуем, — прогнусавил Димка, — и ничего придумать не можем.
