Утром, идя на работу, я надеялся, что меня оставят в покое, но споры продолжались.
Обсуждали, предлагали, советовали, а я ходил и думал: «Что же случилось? Ведь было и раньше во мне нечто индивидуальное, отличавшее меня от других, ну хотя бы мое увлечение музыкой и поэзией. И неужели усы, бакенбарды, прическа и какая-нибудь кожаная шляпа с дырочками важнее человеческой сущности?»
Однажды к нам в гости пришла подруга Кати с семилетней дочкой Машенькой. Женщины беседовали в столовой, закрыв двери. Время от времени до меня доносились их голоса, произносившие мое имя.
Я увел Машеньку на кухню и стал задавать ей скучные вопросы, которыми обычно взрослые терзают детей: «Сколько тебе лет? Какие у тебя отметки? Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?»
Машенька отвечала неохотно. И вдруг, неожиданно для самого себя, я спросил:
– Ты помнишь, Машенька, когда я носил усы?
– Конечно, помню.
– Ну, а теперь посмотри на меня и скажи, как я?
Машенька посмотрела и сказала:
– Без усов вы еще хуже.
И все стало на место.
Театр был переполнен. Только два места в третьем ряду у прохода пустовали. Круглые часы над рампой показывали без двадцати восемь. Зрители нетерпеливо хлопали в ладоши. Митя Березкин, начинающий драматург, автор новой комедии «Третий лишний», прилепившись к буфетной стойке, брезгливо глотал минеральную воду, а в директорском кабинете бушевал главный режиссер, заслуженный деятель искусств и постановщик спектакля Побратимов.
– Это неслыханно, – наседал он на директора. – Это нарушение театральной этики!.. Не понимаю, почему мы должны ждать какого-то Фунтикова?!
Директор болезненно поморщился:
– Я попросил бы вас, Генрих Генрихович, выбирать выражения. Не «какой-то Фунтиков», а товарищ Фунтиков. Надо ждать.
– Сколько прикажете? Год, вечность? Позвоните ему домой.
Директор подумал и осторожно набрал номер телефона.
– Можно Петра Петровича? – спросил он. – А мама?.. Спасибо, миленький.
– Ну? – требовательно сказал главреж.
– Уехал, и Мария Тарасовна тоже.
– Куда?
– Не знаю. Товарищ Фунтиков не обязан отчитываться перед малолетним сыном.
– Не обязан? А уважать коллектив театра, публику он обязан?.. Это же знаете как называется?. Это, я вам скажу...
Директор умоляюще замахал руками, и в это время в кабинет вбежал красный, распаренный помощник режиссера.
– Генрих Генрихович! – еле выговорил он. – Чепе!.. Катастрофа!.. Данилина психует. Она заявила, что не будет больше ждать. Она разгримировывается.
– Вот вам, будьте здоровы! – закричал Побратимов. – Вот вам! Ну, что вы скажете?
– Нарушение труддисциплины.
– Дисциплины?.. Нет! Сознание своего достоинства. Актер – это не робот, а тонко чувствующий нервный организм. Она уйдет, ее давно сманивают в Москву. И отлично! И прекрасно! И я тоже уйду. Я подам заявление, и Мамалыга, и Зонтиков, и Турецкий. Будьте добры, играйте сами, или пусть этот ваш...
– Генрих Генрихович, – простонал директор, – миленький, я прошу вас... Уговорите... Еще десять минут.
– Пять! – отрезал Побратимов и величественно удалился из кабинета, сопровождаемый помрежем.
Директор театра часто задышал, вынул из кармана пиджака таблетку, запил ее крупным глотком воды и тупо уставился на телефон.
– Уйдут! Уйдут!.. – трагическим шепотом произнес он.
И он уже видел бумагу, подписанную ведущими артистами, имена которых выкрикивал главреж, видел знакомую комнату с большим столом, покрытым красным сукном, а сбоку маленький стол, видел, как за большим столом сидят молчаливые, серьезные люди, а за маленьким – он сам, потный и жалкий от стыда и страха. Слышал четкий, волевой голос:
– Как же это вы, товарищ Савчук, допустили разбазаривание кадров?
Видел, как семь рук дружно поднимаются вверх. Страшные директорские видения прервал звонок телефона.
– Алло! – тусклым голосом сказал директор. – Кто? Не слышу. Ах, это вы, Аркадий Семенович. Ну, что там? .. В третьем ряду на фунтиковских местах какая-то дама? .. Мария Тарасовна?.. Не знаете Марию Тарасовну?! Какой же вы тогда главный администратор?! Подождите, сейчас я сам.
Положив трубку, он вынул из кармана расческу, подул на нее, причесал свой бледно-сиреневый череп, покрытый редкими волосками, и деловой походкой вышел из кабинета.
