— Сейчас покажу вам, как кормлю их, — пообещал хозяин. — Вы тоже можете принести мед или фрукты, и я разрешу вам покормить.
Кормить бабочек! Ну и ну!.. Когда мы вышли из дома, Сто пятая остановилась на крыльце, улыбнулась растерянно.
— Я на белый снег гляжу — и вижу цветные пятна, — сказала она.
— Говорю же, теперь будешь встречать бабочек всюду, — ответил я.
Ветер задул колючий снег за воротник. На окраины уже опускалась тьма. Казалось, что мрак клубится не с неба, а из того проклятого места, где заканчивались трамвайные пути и под заносами покоился сухой букетик ромашек.
Я повернулся к Сто пятой и сказал:
— А у меня была сестра…
И рассказал все, что мог вспомнить о том дне. О тысячах дней до и сотнях дней после. Впервые я говорил с кем-то о Лизе.
Мы с сестрой не были похожи. Нам как будто сразу задали разные траектории: Лиза появилась у родителей в пору огромной, страстной юношеской любви, а мною уже пытались склеить разбитое. И уже в зачаточном состоянии было известно, с чем нам придется столкнуться после рождения. Лиза — светлоглазый ангел, солнечный зайчик, луч, который — как ни закрывай рукой — всегда оказывается сверху. Я — тень, отчаянно желавшая спокойствия, тепла и нежности, но не умеющая дать ничего по своей природе: холодной, темной, призрачной. Плод любви и плод разочарований. Светлое и темное.
Сколько себя помню, родители ссорились. Они не ругались с битьем посуды, криками и иными проявлениями простительной человеческой горячности. Наоборот: замораживали молчанием — друг друга и весь дом. Дни молчания. Да что там, месяцы молчания. Лиза, как маленький швейный челнок, металась между нами: от отца к матери, потом ко мне, и снова от отца к матери. Заваривала ей ромашку и пропадала в спальне. О чем они разговаривали, я не знаю, но к вечеру мать выходила из своего заточения, с подчеркнуто прямой спиной усаживалась в гостиной. Отец выстукивал марш на подлокотнике кресла. Хотя бы так, — думал я, — хотя бы так.
Мелкие, пустяковые стычки возникали только по одной причине — чтобы избежать настоящего выяснения отношений. Как если бы человек раздражающе подковыривал канцелярской скрепкой там, где требовалось мужественно взрезать и этим исцелиться.
Лиза нас кормила, потому что на время ссор мать равнодушно отходила от кухни, уборки и прочих обязанностей. В такие дни я мог бы выйти из дома и не вернуться, и никто бы не заметил. Никто, кроме Лизы. Она чувствовала, что в этом ледяном дворце я самое уязвимое существо. Изо всех сил старалась сделать мою жизнь чуть ярче и теплее.
Мы любили, распластавшись по стеклу носами, смотреть на звезды. Любили устраивать шалаши из одеял и посылать фонариком сигналы в космос. Мы одинаково любили недетские сказки Андерсена, в которых было много печального.
Мне не к кому было привязываться, кроме сестры. Никто иной не допускал самой мысли о привязанности. Мать просила оставить ее в покое, она часто маялась мигренями, плохим настроением, нервной слабостью — всеми болезнями нелюбимых и нелюбящих женщин. Отец нашел работу за тысячи километров от нас. Мне кажется, даже когда с ним все это случилось — эта авария, когда он по локоть обжег руки, потерял несколько пальцев и навсегда вернулся домой, душой он уже был не с нами.
На лето нас отправляли к крымской бабушке. К розам, прилипчивой таксе Ряшке, по-восточному шумным соседям, стоячему пруду за домом, залитой солнцем абрикосовой террасе. Счастливые дни, когда у Лизы разглаживалась тоненькая морщинка меж бровей.
В соседнем с бабушкой доме жила девчонка, которую все звали Синей. Кто-то говорил, что однажды она вышла гулять во всем синем и получила это прозвище. За стоялым прудом шумел лес, в детстве казавшийся мне непроходимым. В этот лес — на деле, дикий сад — мы с Синей однажды и собрались. Бабушка и Лиза, занятые на летней кухне, не увидели. Ряшка беспечно спала под крыльцом. Стоял конец августа, и тропинку усыпали листья, иногда под голые ноги выкатывались начинающие гнить яблочки-дички. Над нами весело пели птицы. В такие мгновения хочется взять за руку того, кто рядом, и прошептать: «Давай будем лучшими друзьями навсегда». И непременно уколоть острой веткой палец, и выдавить кровь, и смешать с кровью друга. Было нам по девять лет.
