— Смотрите, они ведь друг друга отражают, — удивлялась артистка, сорокалетняя Офелия.
Было у них в театре такое понятие. Отец Ярослава хорошо объяснил: есть артисты сами по себе хорошие, а на сцене — не срабатываются, борются, «кто кого пересобачит», и спектакль весь — без жизни. А бывает, что два человека «отражаются» — так чувствуют друг друга, так реагируют, будто прожили вместе много лет. Как будто один продолжает другого. Вот это и увидела артистка в Ярославе и Сто пятой. Что они подходят друг другу.
Неужели Сто пятая похорошела? — думал я и разглядывал ее исподтишка. Что-то в ней изменилось. Вроде бы, прежними остались худые руки и ноги, большой рот, даже волосы до сих пор пахли жженой соломой. Тем не менее, теперь я считал ее самой красивой девчонкой из всех, с кем когда-либо водил знакомство. Она тоже была диковинным семечком, занесенным в наш город издалека, как и Ярослав. До пятнадцати лет не знала матери, жила с отцом и мачехой в Душанбе. Однажды мать появилась на пороге, как землетрясение, и заявила, что смысл жизни ее потерян. Когда Сто пятая все это рассказывала, я вспоминал печальную сказку про двух девочек, одинаково любящих апельсины, что придумала и поведала мне артистка на задымленном лестничном пролете. В этой сказке, оказывается, заключалась ее история.
Сто пятой стало жаль незнакомую мать, и она переехала за тысячи километров в новый город, в новую жизнь.
— Навсегда, — говорила она, выщипывая мех из куртки и отправляя в полет невесомые пушинки.
Я ждал, когда Ярослав наконец заявит, что ему надоел этот слепленный родителями союз. Вокруг него так и крутились самые красивые девчонки, звали в кино, писали записки.
— Конечно! — ответил бы я. — Она тебе не пара. Давно хотел сказать, дружище. — Я бы хлопнул его по плечу. А сам бы тихо радовался в глубине души.
Зимой Ярослав уехал на гастроли вместе с театром и «Летающими». Прощаясь на долгие недели, он разжал кулак. В ладони лежала металлическая рыбка.
— Возьму с собой, поймаю удачу, — улыбнулся он, и у меня дрогнуло в груди.
Я скучал по нему, как по единственному другу. Но и радовался. Конечно, радовался. Мы гуляли со Сто пятой вдвоем, и я замирал, если мех ее куртки случайно касался моей щеки. Над нами вихрился снег, для нас беззвучно крутились пластинки. Мы медленно сближались на ослепительной белой сцене — издалека, кругами, точными и плавными шагами вальса. Иногда я оглядывался, видел цепочку наших следов рядом, и улыбался. Мне было хорошо.
— А ты замечала, что стоит лишь подумать о желтых кошках, как начинаешь видеть желтых кошек всюду? — говорил я. — Давай проверим. Что ты хочешь увидеть? Только на самом деле удивительное.
— М-м… цветы?
— Ерунда! Цветы можно в любом окне увидеть. Нужно что-то редкое.
— Ну, желтых кошек.
— Нет, придумай свое.
Она задумчиво терла нос, оглядывала черно-белые зимние гравюры.
— Хорошо. Бабочек.
— Бабочек? Тогда поехали!
— Куда еще?
— Увидишь!
Моего энтузиазма с головой хватило на двоих. Я взял ее за руку, мы прыгнули в автобус. Минут через двадцать оказались на заметенной снегом Концевой.
— Ты уверен? — спросила она, глядя на меня с недоумением.
Я не был уверен. Разве можно быть в чем-то уверенным, если мы на Концевой? Но пошел вперед, прокладывая дорогу в неожиданно плотных и глубоких сугробах. Она шла следом, больше ни о чем не спрашивая, и за это я был ей благодарен. В домике светились окна. Вокруг кто-то недавно расчистил снег. Я взбежал на крыльцо, как будто к старым знакомым. Постучал в дверь и выдохнул облегченно, услышав его голос.
— Это курьер, — сказал я. — Помните, привозил вам эквадорских гусениц?
Он приоткрыл дверь, посмотрел на меня настороженно.
— У меня подруга… она мечтает увидеть бабочек, — сказал я тихо. — Только представьте — бабочки среди зимы.
Хозяин посторонился, молча впуская нас. В комнате на веревке все еще болтались серые наволочки, а мальчиков не было. Никого в его доме не было, только огромные стеклянные кубы, где из куколок, ровными строчками развешенных на нитях, рождалось далекое, экзотическое, яркое лето.
Хозяин что-то гордо рассказывал — латинские названия видов, ареалы обитания, но мы не слушали. Мы смотрели на удивительно прекрасные создания — ожившие всполохи из-под закрытых век. И я даже понимал этого чокнутого отшельника, посвятившего жизнь бабочкам.
