— Ужасное платье, — сказал я. — Ты выглядишь очень дурно!
Она подняла бровь, но ничего не ответила.
— Раздевайся! — приказал я.
И даже схватил ее за куртку. Она тоже начала злиться, стукнула меня ладошкой по лбу.
— Маленький тиран, отпусти меня!
— Ну и не возвращайся тогда! — заорал я.
— Что?
— Я хочу, чтобы ты никогда больше не вернулась!
Если бы я мог представить, чем закончится этот день… Если бы я мог перенестись в этот день! Сколько раз в моей голове звучали жестокие, брошенные в сердцах слова, и я умирал от невозможности вымарать их хотя бы из собственной памяти. Я помнил ее взгляд, когда она уходила. Усталый и слегка укоризненный. Помнил, как ворвался к ней в комнату, разлил на пол ее духи, изломал помады. На тебе! Вот так!
К полуночи она не вернулась. Не вернулась и наутро. Наш дом нестерпимо пах ее духами. Тогда родители забеспокоились.
Сначала я думал, что Лиза мстит мне. Нарочно спряталась у какой-нибудь подруги или своего парня, чтобы меня проучить. Но все подруги и губастый парень, похожий на верблюда, были опрошены. Они звонили нам каждый час: не появилась? Как же так? На третий день лица родителей вдруг стали такими беспомощными, что я испугался.
А потом случилась небывалая ночная гроза, редкая для апреля. Земная твердь забилась в лихорадке. Люди бросали машины или ехали вслепую. Деревья валились на линии электропередач, и целые кварталы жгли свечи. Все это обсуждали в утренних новостях. Мать смотрела новости. Я застыл: она плакала.
— Мам, — сказал я, — это же просто гроза.
В Лизиной комнате засыхала лужа духов, и на кровати, усыпанной пеплом раскрошенной пудры, валялись жалкие останки дешевых девичьих помад. Когда ее нашли на Концевой, в доме все еще пахло духами.
Да что там, до сих пор пахнет.
Не знаю, поняла ли Сто пятая, как я любил свою сестру — единственного на земле человека, отвечавшего мне взаимностью. Мы стояли на Концевой, и на щеках наших замерзали слезы. Сто пятая нашла мою руку. А потом мы обнялись, и губы мне щекотал мех на ее куртке.
В тепле автобуса, слегка разомлев, она прошептала:
— Смотри!
Перед нами села молодая женщина в курчавой вязаной шапке. На шее, прямо под шапкой, темнела аккуратная маленькая бабочка. Мы со Сто пятой переглянулись заговорщицки. На мехе дрожали искристые капельки, глаза у нее были темно-зеленые и нежные. Я не мог не думать о ней, словно попал в западню. Когда Ярослав вернулся, западня захлопнулась.
Сто пятая тоже оказалась сдвинутой на спорте. Как лег настоящий снег, они оба словно с ума сошли: поедем кататься с гор — и точка. Не мог же я отпустить их вдвоем. Теперь, после бабочек, после Концевой, после того как мех на ее куртке щекотал мне губы, — не мог. В электричке нам хватило бы скамьи на троих, если бы Сто пятая не поставила у окна свой огромный красный рюкзак. Пришлось мне плюхнуться через проход от них. Рядом устроилась необъятная тетка, тут же выловила из просторного кармана шоколад в золотистой обертке и захрустела. Я сдвинулся к окну. Смотрел на них украдкой: что они делают. Ярослав безоблачно улыбался, она опустила голову на его плечо и что-то говорила. Тетка решила, что я пялюсь на ее шоколад, спросила:
— Хочешь? У меня еще есть.
Я отпрянул. Они засмеялись. Тетку вспоминали мне всю дорогу до поселка.
В горах было много народу. Все эти спортсмены в обтягивающих мышцы костюмах, на уродливых лыжах с округлыми носками, похожими на тюленьи морды. Не понять, о чем они думают, укрывшись за очками в пол-лица. Наверняка ни одной дельной мысли, а спеси — выше гор. Парень, который выдавал лыжи в прокате, мне сразу не понравился. Он посмотрел на меня презрительно и у единственного спросил, каков мой уровень катания. Уровень катания, черт возьми! Что я должен был ответить?
Этот парень в красной шапочке на одно ухо выдал мне самые старые, облезлые лыжи, на которых, вероятно, каталась его бабуля, и посоветовал начать со склона номер два. Он махнул рукой в сторону горки, где копошились несколько детей с инструктором.
Ярослав со Сто пятой в это время уже переобувались. Ноздри трепетали у обоих в предвкушении хорошего дня. Им нравилось все: горы, снег, солнце, люди, риск — и они сами среди этого всего.
