— Я дам тебе. Правда, у меня немного денег, — поторопился добавить.
Она улыбнулась и сразу закашлялась. Бросила прутик.
— Я подумала очень, очень, очень хорошо, — сказала она не своим голосом, прокашлявшись. — Он все устроил, квартиру и все такое. Мне нужны деньги на дорогу. И еще на кое-какие мелочи.
Матушка ее снова рассмеялась издалека — молодо, переливчато, как счастливый человек. Очевидно, профессор был букой только в моем присутствии.
— А твои родители? — спросил я.
Лилия сморщила нос.
— Ну, я напишу им. Объясню все. Ч-черт, ты же понимаешь, что пока им ничего не нужно знать?! — она посмотрела на меня пытливо. — Ты ведь ничего им не скажешь?
Я вздохнул. Она взяла меня за руку.
— Ты же знаешь, что я пыталась его забыть, — сказала так пафосно, что я чуть не рассмеялся. Но Лилия была серьезна. На щеках ее играл настоящий румянец, свежий и цветущий, глаза горячо блестели, а ладошка была холодной. — Я без него не могу, вот в чем штука.
Так мы и вернулись на веранду — взявшись за руки, точь-в-точь платонически влюбленные школьники. Мать ее наполняла водой прокопченный котелок и улыбалась, глядя на нас. Отец сердито размахивал граблями и вонзал их в землю, оставляя глубокие бороздки. Горы его гнева ветер легко разметывал на невесомые желтые листья, каждый из которых был нем, а все вместе безумолчно шептали.
Лилия, благосклонная и ласковая, подвинула мне плетеный стул. Окутанные горьким осенним дымом, мы пили, обжигаясь, чай. Над нами летали птицы — стая черных типографских скобок металась в одну сторону, разворачивалась — и на миг становилась стаей белых скобок. У веранды пышно отцветали хризантемы, словно мхатовские старухи — с гордо поднятыми белыми головами, красиво и горько. Мать Лилии запела какую-то песню на незнакомом цокающем языке. Фальшивила, но это было мило.
Случаются же такие волшебные вечера. Улыбаешься без причины и веришь, что где-то наверху прекрасное дитя пускает в небо последних ласточек, как маленькие черные самолеты, рисует ладонью облака на небе. А люди улыбаются без причины и поют.
— Какая хорошая осень, — сказала мать Лилии.
Вечером я пересчитал все свои деньги. Тронул рыбок над столом. Лиза, видишь, как все повернулось. Ты не сердишься?
В последний раз мы встретились с Лилией наспех. Она сама приехала к моей школе и поджидала после уроков, меряя нервозными шагами двор. В безразмерном плаще, с рваной стрижкой — уже маленький беспризорник. Слишком быстро выхватила деньги, слишком торопливо попрощалась. Мыслями она была уже не здесь и, конечно, не со мной. На прощание все-таки поцеловала. Губы у нее были сухие и совершенно без вкуса.
— Позвони мне, — сказал я. — Как устроишься.
— Конечно, — пообещала она.
Мы могли бы заключить пари: кто кого быстрее забудет.
Осенний костер повторился через неделю. Наша надзирательница придумала доброе дело для будущих преступников. Убрать листья в скверике, а затем сжечь их. Вместе с листьями полагалось предать огню все, что нас тревожит или пугает. В этом кризисном центре работали затейники, я вам скажу.
В сквере собралось шесть подростков. Самому младшему — с каменным лицом вождя семинолов — лет тринадцать. Мы и пары слов друг другу не сказали, потому что все это было строительством Вавилонской башни, честное слово. Неужто наша Щепка думала, что мы найдем общий язык: бритый наголо крепыш со взглядом убийцы соседских кошек, сонный, покачивающийся от ветра альбинос, хлюпающий широким носом неандерталец с такими мощными надбровными дугами, что с них можно было запускать ракеты. Нам выдали метлы, грабли и мешки, и мы поскорее разбрелись как можно дальше друг от друга, будто одинокие кроты по туннелям.
— В пары! Собираемся в пары! — заверещала надзирательница, которой не понравилась наша разобщенность.
Я выбрал единственного нормального на вид парня — спокойного, улыбчивого, с огненно-рыжими вихрами, подошел к нему.
— Тебя за что? — спросил он дружелюбно, выметая из-под кустов волчеягодника прелые до черноты листья и окурки.
— Подрался с одним, — ответил я небрежно.
— О! — с уважением ответил рыжий.
