Матушка ее неожиданно прониклась ко мне доверием. Видимо, загрязнение Мирового океана проняло ее. Она деликатно смолчала по поводу нашего взмыленного вида и лужи в ванной, в которую наступила, когда мыла руки. Советовала что-то, какие-то учебники для поступления. Она оказалась лаборантом в технологическом институте. А отец Лилии — профессором, не игрушки.
— Вали ты уже, — прошипела мне профессорская дочь, улучив момент.
Матушка ее мне понравилась, серьезно. Хорошая женщина. Жаль, что дочка — сломанная механическая кукла. Я второй раз обувался в прихожей, где со стены пялился Сальвадор Дали в лихо закрученных троллейбусных усах. Матушка с Лилией стояли рядом и улыбались. Старшая — намного искренней.
— Может быть, вы с нами за город? Лилечка вам не сказала, что в эту субботу мы устраиваем прощание с дачей? — придумала вдруг ее мать и внезапно воодушевилась. — Вы не представляете, как там хорошо в конце сентября, когда не нужно ничего поливать, полоть, убирать, — она засмеялась. — Вот для чего нужна дача — ворошить листья на дорожках да петь у костра!
— Созвонимся, — прошипела Лилия, открывая мне двери.
Прошел дождь, и у меня зуб на зуб не попадал. На остановке сумрачно мелькали силуэты. Прятались в воротники, торопились в желтое тепло автобуса. Никому из них не было дела до перемены, что произошла во мне. Странно, но мне тоже не было дела. Можно ли в таком случае считать, что я стал мужчиной? Ну и глупая заварушка. Ощущение напоминало то, с каким я развеивал прах Карповича. Как будто все должно было быть иначе, более серьезно, торжественно и с другим человеком.
Мне вдруг стало так безразлично все случившееся, словно дождь смыл последние часы жизни, всю эту нелепую, короткую возню на диване, акварельно-розовую ванную, крошки пирога на скатерти. Домой я вернулся спокойным. Тронул рыбок над столом, и они, задевая друг друга, спели мне песню. Вообще-то, они были ненасытными, мои рыбки с хищно заостренными крючками. Засыпая, я подумал о Сто пятой, о ее гладкой коже — как мрамор, но теплой. Честно говоря, я думал о ней, когда Лилия вытаскивала из памяти все эти песчинки на губах и запах мускуса. Не знаю почему. Сто пятая была совсем не в моем вкусе.
В субботу Лилия позвонила снова. А накануне, в пятницу, в нашем классе появился новый парень. Он должен был приехать к началу занятий, но не успел. Откуда-то с Дальнего Востока, а может, из самой Японии.
— Ярослав, — представился он, садясь рядом со мной в школьном буфете.
У нас была обычная школа со средневековыми порядками. В том смысле, что основами воспитания оставались «мертвый язык» и розги. Только розги, как в какой-нибудь диккенсовской школе, вложили в руки старшеклассников. Старшеклассники наслаждались железной, кровавой, незыблемой властью над младшими и над новичками, и в этой мрачной предопределенности Ярослава не ждало ничего хорошего. Я не был школьным изгоем, вовсе нет. Все кричали или смеялись — я кричал и смеялся. Сбегали с уроков — уходил тоже. Только если мои одноклассники кричали и сбегали со всех печенок, то я — без наслаждения. Думаю, они это чувствовали и особенно меня не трогали. Поэтому друзей в школе не завелось, но и задирать — никто меня не задирал.
В буфете я сидел один, выглядел вполне безобидно. Новенький набрал целую гору пирожков. Аппетит, как у Гаргантюа, честное слово. А по виду не скажешь. Высокий и худой, с лицом, которое наши девчонки наверняка сочтут привлекательным. Выражение этому лицу задавали не глаза, а нос — длинный, прямой и не знающий сомнений, словно восклицательный знак.
— Ты все это слопаешь? — спросил я, хотя говорить с ним не очень-то хотел.
Он загадочно ухмыльнулся. Тут в буфет ворвалась малышня. С криками облепила столик и накинулась на пирожки, один в один саранча.
— Руки помыли? — строго спросил Ярослав, выцепив кого-то за цветные подтяжки.
Все малыши были темненькие, кудрявые и симпатичные, как наш новый одноклассник. Две девочки в одинаковых синих сарафанчиках младших классов и два мальчика в брючках на подтяжках разглядывали меня с простодушным любопытством.
