Однако до дому еще не один поворот дороги. По-кошачьи ластится дремота, размякают в руках вожжи — Не засни в телеге! Машины на дороге. Слышишь? Теперь легче бороться со сном, принимаешься гадать, какая муха укусит Петроне нынче вечером, хотя почти радуешься, что дышишь просторами полей, не чувствуя себя должником за минуту передышки. И еще хорошо, что жильца прихватил. Тихий, не обременительный, такому все рассказать можно, не засмеет, что заснул.
— Я-то думаю, что это хозяин мой воды в рот набрал. А оно вот что… — прошелестел Статкус под тихое постукивание колес.
— Вы, городские, таких страхов небось и не видывали, — подытожил свой рассказ Балюлис.
— Где уж! — Статкус поспешил отвернуть побледневшее лицо.
Ощетинившийся, почерневший бугорок на продуваемой всеми ветрами темной улице. Ни отблеска печного огня в предполагаемом оконном проеме, ни искорки сигареты у той предполагаемой печки… Переводы слал издалека, мать похоронили без него, как и отчима, без ее забот недолго протянувшего. Нежно любя мать, Статкус привык осуждать отчима и потому теперь в смятении прислушивался, как дребезжит осколок стекла в оконной раме. Пропала бы несчастная девочка, твоя мать, ежели бы не тот, кто без особой охоты назвался отчимом. Лучше поздно понять горькую правду, чем никогда. Впрочем, что от этого изменится? Ногой задел за кол, почему-то нагнулся и вытащил из земли. Гм, гладко обтесанный… Все, что остается от усилий человека построить себе хоромы.
— Смотрите, какой храбрец выискался! Думаешь, никто тебя не видит? Брось палку, как бы «ночным» ружье не померещилось!
Статкус отпрянул от тени, еще крепче сжал кол.
— Ишь какой! — не переставал удивляться голос, похожий на голос Елены, шинель ощупывали цепкие, нетерпеливые руки. — Гляди-ка, в ремнях, с золотыми погонами? Ну, смельчак! Глупый, скажу я тебе, смельчак.
— Ты что это, Дануте, одна по ночам шастаешь?
— Кармела я, Кармела! Дануте тут от страху умерла бы. Тебя, глупого героя, встречают, а ты… Вырядился как на парад!
— Трое суток законного отпуска. Еле втиснулся в переполненный вагон. Что у вас новенького? Ты-то как поживаешь?
Мужской пиджак из толстого сукна, скорее всего, отцовский, сапоги, но губы накрашены. Огнем горят большие сочные губы.
— Прекрасно, прекрасно поживаю! Ты вот что скажи: наган у тебя есть? — шепчут эти пахнущие помадой губы у самых его губ.
— Зачем мне оружие? Ворон на костельном дворе стрелять?
— Нет, ты не просто глупый смельчак. — Губы Кармелы презрительно кривятся. — Ты полоумный.
— Уймись, Кармела!
— Советую не орать. Знаешь, что тут неделю назад творилось? Настоящий бой. Трассирующие пули прошивали темноту, как в кино.
— У вас что, эта чертовщина…, еще не кончилась? Газеты пишут: мирный труд…
— Напишут, что на снегу зимой грибы выросли, поверишь?
— И все-таки?…
— Что все-таки? С болота пулемет, от молокозавода автоматы…
У Статкуса зазвенело в голове, словно треск пулеметов и автоматов снова разорвал тишину. Нет, она не выдумывает, и страшно спросить, кто погиб.
— Вот и сбила спесь со своего смельчака! — Дануте провела рукой по его небритой с дороги щеке, и от этого прикосновения повеяло лаской, какой никогда его не удосуживала. — Не бойся, никто не погиб. У одного лошадь убили, власти ему другую дали. Банька у реки сгорела…
— Значит, только перепугались все?
— А чего бояться аптекарю? — искренне удивилась она. — Лекарства всем нужны.
— Пуля-то дура… — он подумал о Елене, маленьком Олененке, и почувствовал себя так, словно отсиживался где-то, как трус. Над их головами свистели пули, а он где-то под Мурманском, освобожденный от строевых учений в энском подразделении, малевал плакаты к Октябрьским праздникам.
— Отец нас в подвал загнал и запер. Но мы в окошко вылезли. Сначала я не боялась. Похоже на грозу, гремит, грохочет. Потом эта лошадь… Ввалилась прямо в наш огород, дико ржет, волочит за собой кишки. Вожжи и кишки. Ничего страшнее видеть не доводилось. Тут меня словно пришибло: а что, ежели и мой живот взрежут пули? Господи, неужто допустишь такое? Не жила еще, не любила! Твоего Мурманска не видела, ведь там северное сияние, правда? «Отче наш» наизусть не знаю, но молилась. Не так, как в костеле, своими словами. Тебя призывала… Не вру, Йонас!
