Весь день висевшее в небе солнце словно провалилось куда-то. И как-то вдруг, будто в бездонную топь, не сверкнув привычными для глаза, постепенно приучающими к темноте и неизвестности вечерними сполохами. Начало вроде бы тлеть, да не разгорелось, и западный край неба тут же принял цвет торфяного болота. От этого сразу посерели и воздух, и лошадь в оглоблях. И как-то странно все провалилось в ту же топь: хорошо, видна собственная рука, взмахивающая кнутом, но самого кнута уже не видишь. Уже не Каштан, а давняя гнедая кобылка — да, да, гнедая! — заставила колеса лихо тарахтеть по булыжнику. Постепенно привык к темноте, угадывал, где колея, а где канава, где какой-то сгорбившийся хлев, а где не засветившая еще огонька, берегущая керосин изба, но глаза все равно смотрели на мир словно сквозь закопченное, странно искажающее расстояния стекло. Остались позади лачуги городка, ободранные и унылые, беднее, чем деревенские избы, те хоть садиками окружены, кустами жасмина и сирени, запахами своими заговаривают с путником даже в темноте. Вдруг гнедая заржала, будто была не самой обыкновенной лошадкой, а незабываемым Жайбасом, и выворотила телегу из колеи, едва удержали ее на краю кювета опытные руки Балюлиса.
Навстречу из-за холма выползали, визгливо скрипя несмазанными колесами, чем-то тяжелым и неудобным груженные пароконные дроги. Камни, что ли, везут? Вынырнули из тумана еще одни, а следом, под холмом тянулись третьи. С обеих сторон обоза шагали, покачиваясь, люди в полувоенной форме, неразговорчивые, почерневшие, кое у кого забинтованы головы или руки. Потянуло тошнотно-сладким смрадом, перебившим запах лошадей, сена, дыма, заглушившим аромат сохнущего по обочинам дороги клевера. Целое поле свежескошенного клевера было бессильно перед этим смрадом. И приходилось дышать им, хоть и подкатывала тошнота.
Неспокойные лошади дернули последний воз, чуть не зацепив телегу Балюлиса. Дышло мелькнуло у самого лица, сорвало завесу, сквозь которую все виделось, будто через мутное, размывающее четкость стекло. И Балюлис увидел распростертого на возу человека, его свисающую ногу и… Что это? Галифе из домотканого сукна? Слегка удивился, что штаны очень похожи на его собственные, давно пошитые, но почти не ношенные. Уж не те ли галифе, что отобрали у него, когда прыгнул и больше не поднялся Волк? Конечно, мог и ошибиться — мало ли таких? — но эту шерсть ткала Петроне… И пестрые завязки возле щиколоток, и офицерский покрой — крылья галифе не слишком широкие, но и не зауженные… Теперь они на мертвом. Его он тоже признал по выбившейся из-под попоны лохматой голове. Увидел рассекающие воздух копыта тракена, его уши торчком, но не услыхал ни сиплой ругани соперника, ни натужного дыхания рысака. Стунджюс! Тут подскочил высокий мужик с повязкой на глазу, прикрыл голову попоной.
Обоз тянулся из затаившейся под темной тучей Шимонской рощи. На базаре-то был шепоток: немало там и тех, и других полегло… Балюлис почувствовал, что сейчас выпадет из телеги, вцепился в вожжи и едва удержался. Высокий с повязкой на глазу погрозил кулаком:
— Езжай, езжай, дядя, нечего тебе тут разнюхивать. Езжай!
Балюлис хлестнул гнедую, та рванулась в канаву, попробуй теперь выбраться. Колесо встречной подводы ткнулось в камень, и возле обтянутых домоткаными галифе ног Стунджюса приоткрылась еще чья-то голова. Распухшая, пожелтевшая, но узнаваемая. Он и Стунджюсу такого конца не желал, а тут… Акмонас! Приятель, вместе в скачках участвовали. Его-то за что, господи? Не по своей же воле… Букашку, бывало, не раздавит, что уж о человеке говорить. За что? А ведь могла и моя головушка мотаться на этих дрогах. Спасибо Петронеле, а то не знаю, как избежал бы Голгофы. Скандалила, проклинала ту винтовку, как злого духа!
Балюлис перекрестился, поперхнулся воздухом. Телегу тащила не гнедая — ее, ленивой и медлительной, уже давно не было, — тянул ее доходяга Каштан, вздыхающий, словно старец. От грузовиков гудела долина, накрытая светлым, мирным небом, никакой тебе ржавчины и мути, хоть вечер уже действительно подкрадывался. И уехал-то Балюлис еще не слишком далеко — по сторонам тянулись белые садовые домики пригорода. Так почему же не отступает мрачное предчувствие, что вот-вот снова провалишься куда-то вместе с лошадью, снова выползут из-за холма жуткие дроги и станут скрипеть немазаными колесами? Многие годы трясется он по этому большаку — ни разу те возы не преграждали больше ему дорогу. Что же случилось? Устал на базаре, яблоки свои развешивая? Ах, скорее бы послышалось ворчание Петронеле! Без него жизнь, как костел без колоколов.
