— А вы, товарищ капитан?
Савушкин пожал плечами.
— А что я? Я — молодой лейтенант, только кубики пришил к петлицам. Переводчиком при штабе полка… Помню, пятнадцатого сентября собрал нас, командиров, комполка наш, майор Лиховертов — мы только из боёв под Нежиным вышли, отдышаться чуток — и говорит, де, хлопцы, дела хреновые, похоже, окружили нас фрицы. Штаб фронта сдёрнул, дивизионные начальники погрузились в эмки и подались на восток, и у нас один шанс спастись — полком, организованно, из окружения пробиваться. Насмотрелись мы, пока к Конотопу шли, на то, как целый фронт ни за понюх табака пропадает… Вся степь — в горящих машинах… тысячные толпы шарахаются по степи той, ни приказов, ни снабжения, ни боевых задач… Профукал Кирпонос[38] свой фронт. Просрал. И сам погиб, и фронт погубил. Четыре армии!
— А ваш полк?
— А наш полк у Батурина через Сейм ночью переправился, и наткнулся на окружные склады. Пополнили мы боезапас по максимуму, топлива для машин, снарядов для пушек нагрузили сверх возможного — и двинулись поначалу на Конотоп. Да вовремя понял наш комполка, что тупик там — и обратно, к Сейму, повернул. И по лесам на восток двинулись… Полком, побатальонно, дисциплину удерживая из последних сил…. У нас ведь тоже всякого народу в строю имелось, и желающих войну закончить — не меньше, чем в иных частях, к тому времени начисто развалившихся… Но комполка наш оказался мужиком жёстким. Троих бегунков — родом они были из-под Чернигова — своей рукой застрелил перед строем. В Хижках — это уже на краю леса, у Сейма — прибился к нам какой-то генерал с адъютантом да ординарцем, что два чемодана волок за ними — так Лиховёртов своей властью содрал с того генерала петлицы со звёздами и разжаловал в рядовые. А чемоданы велел в Сейм выбросить… Так и прорвались. На одной воле к победе и упрямстве запредельном нашего майора…
— А потери?
Капитан вздохнул.
— Были потери, чего уж там… Начали мы отступление от Десны, имея в строю чуть поболее восьмиста штыков. А в Рыльске, уже после прорыва, посчитались — осталось нас триста тридцать шесть человек, командиров и красноармейцев… Дорого нам стал этот прорыв. Но всё ж прорвались… — Помолчав, продолжил: — Я к чему, Володя, это всё поминаю? К тому, что выход — он завсегда есть. Просто иногда его не видно с первого взгляда… Вот эти шестеро, что мы у ручья положили — его не увидели. В окружение ли попали, сами ли смалодушничали и оружие бросили — не важно. Важно, что сломалась у них вера в свой народ, в свою страну. И решили они, что ради спасения душонок своих жалких можно винтовки бросить, руки вверх поднять и на немецкую сторону, подобрав полы шинелей, живенько переметнуться. Лишь бы жизнь свою сберечь…. Не сберегли. И остальные, что переметнулись на сторону врага — они ведь мёртвые, хоть пока и ходят, говорят, жрут да пьют… Мёртвые. Потому что прокляли их — мы, те, кто выстоял. Матери и отцы наши, живые и мёртвые. Дети наши, девчонки, что на танцульки перед войной бегали… Мы, народ. Нет им прощения, и каждого найдёт кара. И этих шестерых не мы сегодня убили — мы просто приговор народа нашего привели в исполнение… — Савушкин, помолчав, глянул на звёзды, густо высыпавшие на ночном небе, и, вздохнув, бросил: — Всё, дрыхнуть! Завтра трудный день…
— Сегодня, Олег, нам заблудиться будет мудрено. Дорога одна. Ни съездов, ни развилок, ни перекрестков — до самой Битчи всё вниз и вниз. Никуда не сворачивая… Так что — по коням!
Утро наступило так же внезапно, как давеча пришла ночь. Только что вокруг было — хоть глаз выколи, ан глядь — из-за дальних хребтов едва забрезжило, вокруг посветлело, и не успели разведчики умыться — опп-ля, пожалуйте бриться, утро, как в песне поётся, красит нежным светом… Завтракали уже при ярком дневном солнце. Горы…
Старшина кивнул.
— Добре. Только шоб коробка сдюжила. Мне как-то корешок мой, Денис, рассказывал — он шофёром на лесозаготовках на Урале работал — спуск иной раз тяжелей, чем подъём. С передачи на нейтралку ни-ни! Понесёт — мявкнуть не успеешь, как под откос уйдёшь. А откосы тут — о-го-го! Ущелья такие — лететь минут пять будешь!
