Прибежал отец. Он поднял девочку, зачем-то посадил на подоконник и нагнулся к матери. Скоро мать затихла. А за окном стояла весна, над горой ослепительно смеялось солнце. В стекло стучалась ветка абрикоса. Почки на ней готовы были вот-вот лопнуть и выпустить душистые листочки.
Вдруг Тома вздрогнул, прислушался: нарастающий гул доносился с улицы. В касу вбежала высокая женщина в широкой юбке и клетчатом платке. Концы его были завязаны на темени и распластаны, как совиные крылья.
— Уходите! Наводнение! У Турецкого луга лед стал, — крикнула она, угрожающе взметнула подолом черной юбки и исчезла.
Отец засуетился, стал доставать полотенца, холсты, которые за зиму наткала мать, потом все бросил, снял с лайц ковер, завернул в него мать, поднял и понес на улицу. Мариора выбежала следом и остановилась на крыльце.
— Татэ, что ты?
— Реут идет, — хрипло ответил отец.
Как-то на улице Мариора и Дионица нашли большой осколок зеркала. Небо было чистое, и когда ребята положили зеркало на вытянутую ладонь, оно стало голубым. Нашли бумажку, разорвали и кусочки положили на зеркало. Дионица сказал, что зеркало — это река, а бумажки — лодки.
Сейчас ей казалось — луг, что был за селом, превратился в зеркало, на котором клочками лежала бумага, белая и голубоватая под могучей синью неба; краями зеркало точно подрезало касы нижних улиц. Завалинки не были видны, а раскрытые окна и двери смешно махали створками. Возле кас по колено в воде двигались мужчины и женщины, в корытах и на досках сидели дети, лежали узлы. Оттуда доносился шум.
Мимо ворот быстро ехали доверху нагруженные телеги, пробегали люди, метались дети. Мычали коровы, блеяли разбежавшиеся овцы.
Наталия на руках у Томы вдруг закричала, забилась, — глаза ее оставались закрытыми. Тома положил жену на подсохший бугор и остановился. Он беспомощно оглядывался.
Зеркало придвигалось все ближе. И вдруг Мариора поняла, что это вода. Она двигалась, плескалась, шумела. Клочки бумаги оказались льдинами, голубыми на изломе. Они протискивались между стволами деревьев, терлись о стены кас и друг о друга, скрежетали. Вот вода уже на их улице. Она плеснулась вперед, откатилась, — на заборе остались плевки пены, — и снова стала надвигаться.
Мать тихо стонала.
— Великий боже! — сказал отец и закрыл лицо руками.
От касы нотаря[4] двигались возы. На них лежали скатки ковров, столы, скамейки со спинками, подушки, перины. Рядом шли жандармы, придерживая вещи, готовые упасть. Нотарь, высокий, с жирной складкой на шее, бежал сзади, спотыкаясь и поднимая множество брызг.
Один воз на повороте зацепился и стал. Вода, урча, подбиралась под брюхо лошадям.
— Штефан Греку! Что смотришь? Помоги! — тонким голосом закричал нотарь.
С краю серого людского месива, по пояс в воде, барахталась семья Греку. На снятой с петель двери сидели два чумазых мальчика. Младший, белобрысый Виктор, плакал. Старший, Кир, молчал и обеими руками держал узлы, в два раза больше его. Инвалид Штефан, прихрамывая, торопливо брел по воде. Правой рукой он толкал перед собой дверь, в левой держал поросенка, — тот визжал на всю улицу. Держась за рукав Штефана, с трудом поспевала за ним его жена, худая черноглазая Александра. Она тянула за повод коров. Штефан оглянулся.
— Детей я брошу, что ли, домнуле[5] нотарь?
— Греку! Я приказываю!
— Приказывайте воде! А, ч-черт, да смотри же: детей относит! — закричал Штефан жене.
По колено в воде пробежал кузнец Лаур, без шапки, молодой, курчавый.
— Говорил, дамбу надо строить… Пока под бока не подопрет, не пошевелимся! — прокричал он так, чтобы слышал нотарь.
Из толпы, еле различимые среди рева воды, донеслись голоса:
— Что нам, один дом снесет, другой выстроим… Денег полна мошна…
— Дьяволы… Сколько налогов берут! Что бы о людях подумать, на постройку дамбы дать?!
— Какие мы им люди?
Из верхнего села, огородами, — улицы были запружены народом, — спускалась Марфа Стратело, волоча за собой лодку. Поодаль бежал Дионица. Марфа остановилась, оглянулась, закричала:
— Вернись, а то уши нарву! Затопчут ведь тебя, затопчут!
Дионица остановился, и Марфа снова побежала. Мариора видела, как Марфа обогнула их касу и очутилась на дворе. Отец стоял спиной к ней, ошалелыми глазами смотрел то на мать, то на улицу, где колыхалась вода, кричали и барахтались люди, скотина, плавали вещи. На крыши повзлетали куры. Они сидели и на узлах, прыгали по плечам и головам людей. Каса Томы Беженаря стояла на пригорке, и вода, затопившая улицу, еще не вступила в его двор.
