Федор шагнул в прихожую, остановился, вдохнул знакомый с детства запах дома, и в душе вновь всколыхнулась радость.
— Кто же меня может здесь ждать? — поинтересовался он, передавая шинель Тимофеичу.
— Да как же, ваше благородие, почитай все собрались: сестрицы ваши, братья, только вас да Георгия Васильевича ожидали, — отозвался тот.
— Неужели? — удивился Федор. — И в чем же причина такого съезда?
— А как же. Полгода, как матушка ваша, упокой Господи ее душу, преставилась, стало быть, завещание огласить наследникам пришла пора. А может, просто всем повидаться захотелось, вон даже вас выписали из эдакой дали.
— Да уж выписали, — усмехнулся Федор, вспомнив еще одно строгое письмо Георгия с почти что приказом написать прошение на отпуск. — Дома кто есть?
— Софья Васильевна с мужем у сестрицы вашей Катерины Васильевны остановилась, — начал перечислять Тимофеевич, — а Павел Васильевич да Борис Васильевич туточки. Только их сейчас нет, с визитами отправились родных-знакомых навестить.
— Хорошо, ступай, я далее сам, — уже через плечо сказал Федор, направляясь в залу.
— Может, с дороги откушать желаете? — обеспокоился слуга.
— Нет, пожалуй, братьев дождусь.
Зальца была маленькая, скорее не зал, а гостиная с тремя большими окнами, с неизменными зеркалами в простенках и фортепьяно, задвинутым в угол. Со стен на Федора взирали его предки, кто сурово, кто с любопытством, кто с легкой усмешкой. «Что, мол, любезный потомок, оконфузил наш род, в глаза взглянуть стыдно?» Только с портрета матушки смотрели любящие, всепрощающие глаза: «Крепись сыночек, молю за тебя перед престолом Господа нашего».
— Маменька… — тихо позвал Федор, и глухие рыдания неожиданно подкатили к горлу. Он прикоснулся к неровной поверхности портрета, будто хотел ощутить под пальцами нежность и тепло матушки. Она молчала, пряча в уголках губ любящую улыбку. Он давно не плакал. В последний раз это было, когда ему исполнилось десять и родительница привезла его в Морской кадетский корпус. В ту первую одинокую ночь в большой прохладной спальне среди незнакомых сверстников он так пронзительно остро ощутил свое одиночество и покинутость, что не смог удержаться от горьких слез. В эту же ночь принял он и боевое крещение, подравшись с несколькими мальчишками, которые начали его дразнить за «дамские сантименты».
Федор подошел к фортепьяно, поднял крышку, легко пробежался пальцами по клавишам. Боже, как давно он не играл! В последний раз, пожалуй, прикасался к инструменту два, нет, почти три года назад, тогда, в Архангельске, когда играл для Лизы. Образ ее потускнел за эти годы, превратился в прозрачное легчайшее ощущение, в коем присутствовал, надо признать, и некий укор совести. Обещал же прислать весточку, но сначала все откладывал, потом бои, ранение, сумасшедшинка в глазах Браузе, один лазарет за другим. Да и к чему? Пусть он для нее останется только воспоминанием, как и она для него. Дверь закрыта, ключи утеряны.
Из прихожей донесся шум, гул голосов, торопливые шаги. Федор оглянулся, сердце его мучительно сжалось. В проеме двустворчатых зальных дверей появились две мужские фигуры, на миг застыли, потом стремительно двинулись к нему. Братья! Он охватил их руками, прижался к чьему-то плечу, тяжело переводя дыхание и пытаясь сдержать вновь подкатившие к горлу рыдания.
— Ну, будет, будет, — растроганно произнес Павел. — Вот и свиделись, наконец. Добро пожаловать домой.
Федор поднял голову, вглядываясь в родные лица. Как будто все те же, а присмотришься и заметишь одну-другую новые черточки. У щеголеватого Бориса, может быть, единственного, кто сумел оправдать родительские ожидания и сделал блестящую карьеру, линия рта стала более резкой и жесткой, а у чуткого романтического Павла между бровей появились две вертикальные морщинки, говорящие о нелегких раздумьях. Да и он, наверное, изменился.
— А ты, брат, возмужал, заматерел, — будто прочитав его мысли, сказал Борис и чуть покровительственно, как и положено старшему брату, потрепал Федора по плечу: — Мы рады, что ты смог приехать. А то тут слухи разные о тебе по городу ходят, фантазмы какие-то.
