Ему стало мерзко от самого себя. Он вяло махнул рукой, скривился, и схватив сковороду со шкварчащей картошкой, переставил её на стол. Потом сел на деревянный табурет, и достав из хлебницы пару отрезанных кусочков, стал жадно есть.
Желудок набивался горячим, и мерзость быстро исчезала, заменяясь сытым благодушием.
— Зачем мне все эти проблемы? — думал он, жуя уже медленней. — Разве так плохо?
Он выпятил губы и помотал головой.
— Нет, не плохо, — проговорил он вслух, чтобы звучало убедительней. Он чувствовал каким-то краешком мозга, что лжёт, и поэтому повторил по слогам — Не-пло-хо.
Глаза уже сладко слипались, и он бросив вилку в пустую сковороду, поднялся и потащил довольное чрево к дивану. Едва коснувшись подушки, он провалился прямо в сон, миновав медленную фазу. С ним такое иногда бывало, и он спокойно вошёл в сновидение, как в реку, и раскинув руки, поплыл по течению.
Ему снилась работа, снилась Аня. Он смотрел на неё и ему хотелось плакать от чувств, но он не стал, а развернувшись бросился бежать. Он бежал долго, ни разу не оглянувшись, и всё это время ему хотелось плакать. Но вот ноги стали проваливаться куда-то в бездну, и он бешено замотал руками, пытаясь уцепиться, но цепляться не пришлось. Он уже сидел у реки, чувствуя взгляд с того берега, а рядом с ним стояла Аня и печально смотрела на него.
— Ты видела засушенного языкана?
— Нет. Я видела живого, — сказала девушка и лицо её стало ещё печальней.
— Правда похож на колибри?
— Я не видела колибри.
— Я тоже. А на меня смотрят, — сказал Виталий и рассмеялся.
— Я знаю, — сказала Аня.
— Жаль, — зачем-то пробурчал Виталий, и вскочив, бросился в чёрную воду.
Он проснулся сильно дрожа, в комнате было прохладно. Вяло поднявшись, он зевнул и помассировал занемевший висок.
— Надо бы написать эту чёртову статью, — подумал он.
Позёвывая, он устроился за старым, школьным стол, и вставил в машинку чистый лист.
— Какие они могут быть? — стали всплывать в мозгу привычные вопросы. Он никак не мог сообразить, что можно написать в статье о другом, внеземном разуме, а может и не о внеземном, а просто о другом, о нечеловеческом, которую он вчера захотел написать. Он снова несколько минут упорно смотрел в белую стену, но были те же вопросы, которые были и вчера, и сегодня утром, и ничего кроме них.
— Может нужно было всё же попробывать с Аней? — протиснулся среди вопросов о другом разуме вопрос об упущенном.
— Вот именно, об упущенном, — сказал себе Виталий. — И незачем бередить себя. Что от этого изменится? Конечно, наверное, в этом есть счастье, когда тебя любят, но разве это счастье для меня? Да и полюбила бы она меня? Наверное, нет.
Ему снова стало тошно от себя, от своих мыслей, от слабости в области сердца, которое безусловно подчинялось трусливому разуму. За окном было пасмурно, внутри тоже, и Виталий закрыв глаза, опёрся на спинку стула.
— Боже, — тихо спросил он. — Зачем я?
— Да, ладно, — бросил он тут же, улыбнувшись. — Всё нормально. Жизнь продолжается.
Он вылез из-за стола, ясно понимая, что написать статью сегодня никак не получится. Совсем не тот настрой. Снова нахлынула уже знакомая пустота, чёрная и бесконечная, во время которой он не мог о чём-либо думать. Мысли проваливались в эту пустоту, и начав, нельзя было закончить ни одного рассуждения. Они так и оставались какими-то неполными, похожие на старые объявления с давно оторванными кусочками, на которых были старательно вычерчены номера телефонов.
— Я как объявление с которого не сорван ни один такой вот номер для контакта, — подумал Виталий и ему, как недавно во сне, захотелось плакать, но он не умел этого делать, поэтому только глубоко вздохнул, почувствовав тяжесть над сердцем. Тогда он резко зашагал в прихожую, накинул там лёгкую бежевую куртку, и обувшись, вышел из дома.
Осень обступила его и смешалась с ним. Он заметил первый лист, упавший с груши. Лист лежал ожидая другие листья, он был одинок.
— Но его одиночество временно, — думал Виталий, спускаясь по ступенькам. Ступеньки грустно скрипели, как обычно, как всегда, когда он по ним спускался или поднимался. Он взял прислонённую к дереву удочку, и быстро заспешил по дорожке. Он открывал калитки, и не закрывал их, словно оставляя себе путь к отступлению.
