Детство, детство, детство… Далеко и невозвратно ушедшее с маленькой котомочкой счастья на плече, хранящееся в виде расплывчатых воспоминаний где-то в глубинах сознания, навсегда утерянное. Но иногда, когда жизнь кажется серой и невыносимой, его картинки вдруг ярко всплывают из глубин, наверное, чтобы просто помочь, наверное, чтобы напомнить, что не всё и не всегда было так уж серо и мерзко…
И вот, я вспоминаю небольшое село в десяти километрах от города, чистый воздух и высокое небо над ним. Вспоминаю жаркое лето детства, которое мне именно так и представляется теперь, как что-то целое, что-то одно и уже навсегда неделимое. Вспоминаю своих друзей — Серёгу-армяна, Лёху Леощенко, Кольку-баптиста, которого мы так прозвали за то, что его родители были «сектантами-баптистами». Никак по-другому мы тогда и не могли понимать все эти религии и учения, то ли в силу возраста, нам всем было не больше восьми, то ли в силу того, что на дворе как раз стояло душное лето социализма.
Вспоминаю и свою бабушку, давно уже умершую, но иногда ещё, хотя всё реже и реже, приходящую ко мне во снах, чтобы беззлобно пожурить, а потом улыбнуться и сказать — Внучек, а нут-ка иди кушать скорей. С утра ведь ничего не кушал.
Мы все тогда так редко ели, проводя всё время чёрти где, в поисках приключений и новых «стран», с утра и до глубокого вечера, пока наконец уставшие не возращались домой, сдирая со штанишек репейник, а сердобольные бабушки брались смазывать наши раны вонючей зелёнкой. И вот я уже не помню, рассказывали ли мы им, усердно дуя на смазанные ссадины о том, что видели, что выдумывали, где были? Прости, милая, бедная моя бабушка, я и вправду не помню этого.
И ещё за многое прости меня. Прости за то, что так часто ослушивался тебя, за то, что всегда забывал покормить утром цыплят, хотя и обещал, прости за то, что украл железный рубль из твоего всегда тощего, потёртого кошелька. И больше всего прости за то, что тогда не подбежал к тебе и не помог подняться. Ты подскользнулась на замёрзшей лужице, и наверное, очень больно упала, а я стоял словно вкопанный и даже не протянул тебе руки. Я тогда испугался, бабушка. Очень сильно испугался. Или может быть сердца детей более жестоки, чем у тех, кто уже успел пройти по этой жизни?
Иногда мне становится до боли непонятно, почему самая лучшая, самая светлая и тёплая часть нашего короткого бытия стирается, тускнеет под пластами отработанных, сиюминутных мыслей, почему остаются только крохи, маленькие кусочки мозаики, а вся картина становится неразличимой? Конечно, время ничего не щадит, я это уже очень хорошо понимаю. Оно разрушило Александрийский маяк, оно медленно превращает в пыль великие пирамиды, оно разрушает всего меня, оно всевластно и неумолимо. Но как же часто мне становится обидно именно за то восьмое чудо света, которое есть у каждого человека, за доброе, беззаботное детство, и мне хочется кричать, проклиная время, проклиная всю несправедливость этого безликого и огромного мегакосма к нам, смертным.
Я проводил в селе каждые каникулы, все без исключения, давая родителям возможность отдохнуть от меня и без меня, но ни что не запомнилось мне так, как солнечные дни летних, казавшиеся бесконечными в самом начале июня, и такими короткими в конце августа. Солнце встающее рано, делая день долгим и тёплым, короткие, но грозные дожди, и повсюду радость природы, праздник жизни и надежды.
Детство, детство, детство… Неизведанное, наполненное миллионами выдумок и иллюзий, словно гранат зёрнышками цвета крови. За каждым углом ожидало что-то такое, что могло снова и снова переворачивать твой хрупкий мир, и казалось, что возможно бесконечно наполняться знаниями и ощущениями. Светлое и тёмное, всё впитывалось тогда жадно, как сейчас вода в иссохшие клетки организма, на утро после хорошей пьянки. И даже кажется мне сейчас, что тёмное впитывалось куда как стремительней и глубже, в самую глубь подсознания.
Мир вокруг был просто напичкан разными, непонятно откуда набравшимися образами и сущностями. Привидениями, бродившими по ночам возле могил, непредставимым и оттого очень жутким Бабаем, подходящим по ночам к окнам, чтобы высмотреть в темноте комнат свою жертву. Я всегда пытался нарисовать его себе, старик с длинным носом на сморщенном лице, бледный мертвец с неподвижным взглядом, огромный и волосатый полузверь-получеловек, но каждый раз понимал, что любые представления о нём и вполовину не так ужасны, каким он окажется сам. И очень часто, когда бабушка уже засыпала, тихо похрапывая, а я всё ещё ворочался на старом, раскладном кресле-диване, мне казалось, что вот-вот он придёт, и я увижу его слегка расплющенное, прижатое к стеклу лицо, перекошенное довольной улыбкой. И никто, никто не сможет меня защитить. Была ещё красная рука, чёрная простыня, трефовый валет и пиковая дама, и даже души убитых коров, которые я выдумал себе сам.
