…Когда-то, в начале прошлого века, великий русский физиолог академик Павлов открыл рефлексы, а потом к власти пришел гегемон и закрыл этот вопрос однозначно – никто, кроме людей думать не может.
Людьми, при этом, гегемон считал только тех, кто, как и он, сам, ничего не имел.
Академик не был виноват в сложившейся таким образом ситуации, а гегемон, ну что же, на то он и гегемон, чтобы думать, что он один думает.
За всех.
И все было бы ничего, но ученик академика Павлова, академик Анохин разработал теорию функциональных систем, систем, способных достраиваться до адекватности обстоятельствам за счет собственных структурных резервов. И однажды, на лекции для аспирантов, академик услышал вопрос:
– Скажите, Петр Кузьмич, вот раньше говорили, что птички не думают, а теперь как правильно будет?
Академик Анохин вышел из-за кафедры, постоял, опершись на указку, задумался надолго, а потом ответил:
– Теперь, батенька мой, насчет того – думают птицы или нет – никак не говорят.
То есть, вопрос о птичках остался без ответа, а через некоторое время физиологи всего мира собрались на свой конгресс и объявили, что самыми умными являются не гегемоны, а дельфины.
Аспирантом, задавшим академику Анохину вопрос, был Иван Головатов, который и рассказал Петру об этом.
Об одном Иван умолчал – было как-то ни к чему.
Услышав о том, что дельфины самые умные, он подумал:
– Может быть, может быть.
Только, мой друг, художник Петя Габбеличев точно умнее любого дельфина…
…Как археолог, Петр копался в своей памяти, удивляясь тому, что скрывается в очередном пласте. Вернее, не скрывается, а открывается.
И, может, мысли – это не птички, а гвозди, которые, хоть и не ровными рядами, и неумелой рукой, но вбиты по самую шляпку…
…Извивы мысли, как извилины реки, рано или поздно, должны были привести этот своеобразный поток к устью.
В устье река впадала в море.
Море любви…
…Оба они, и Петр, и Лена были в том возрасте, когда наиболее острые ощущения постепенно начинают смещаться в светлое время суток, но неожиданно для Петра, Лена оказалась очень хорошей женщиной. Хотя ничего неожиданного в том, что хорошая женщина оказывается хорошей женщиной, в общем-то, не было.
В силу специфической деликатности взрослых людей, они не говорили о сексе никогда – только по-настоящему взрослые люди могут позволить себе не говорить о сексе – но преград между ними и их желаниями не было.
Секс – самое личное из того, чем занимаются все…
…Однажды на рассвете летнего дня, в полусумраке рождающегося утра, Петр осторожно снял с Лены, спящей на животике, легкую простыню и прикоснулся, своей единенной страстью и нежностью плотью, к ее спине.
Лена проснулась от этого прикосновения, но не шелохнулась.
И лишь однажды вздрогнуло ее тело, расставаясь с последней девственностью.
– …Что ты сделал? – прошептала потом Лена, продолжая лежать на животике.
– Превратил тебя из ангела в Богиню.
– Богиню? – хотела переспросить Лена, но промолчала, уткнувшись личиком в подушку, и Петр промолчал, не ответив ей.
Хотя ответ он знал точно:
– Никогда не будет никакого счастья, если мужчина не сможет относиться к женщине, как к Богине.
О том, что богини – предмет поклонения многих, Петр тогда не подумал.
И потом – тоже…
…Петр давал Лене деньги, и она, женщина, в общем-то, не разоряющая, покупала на них разные женские мелочи, радовавшие их обоих.
Белье, например – красивое женское белье, существует на радость женщинам.
Но еще больше – оно существует на радость мужчинам.
Однажды Лена купила новые колготки и показалась в них Петру.
– Красиво, – проговорил Петр.
– Ты должен был сказать: «Красивые ножки.»
– Если бы я был поэтом, то посвящал твоим ножкам стихи.
– А что ты мог бы посвятить моим ножкам, не будучи поэтом?
– Перспективу…
…Несмотря на то, что Лена и Петр расстались, Земной шар продолжал вращаться. Хотя и делал он это совершенно безответственно…
…У друга Петра, художника Григория Керчина, был день рождения – прекрасный повод для того, чтобы посидеть и попить водку со всеми друзьями сразу.
И, даже, в большом количестве.
Давно не пивший спиртного Петр, поработал за столом виночерпием, а, когда день начал завечеряться, и разговор за столом зашел о мере единства вселенной:
