На этом, я закрыл дверь Лидкиного кабинета.
Бесполезно было говорить с взбесившимся экспертом по макрополитике о беде никому не знакомой девчонки, а спорить с нацистом – все равно, что учить бешеную собаку астрономии.
Ушел я из Государственной Думы так и не присев ни на один из стульев, находившихся в желудке Нижней палаты законодательного собрания.
Хотя, как налогоплательщик, вполне имел право проверить то, на сколько мягкие места приготовлены для законодателей.
Единственное о чем я пожалел, так это о том, что не заглянул в буфет.
Буфет – лицо любой власти.
Я вышел на свежий воздух, потом спустился в метро, а через час позвонил Петру Габбеличеву и спросил:
– Как ты думаешь? Евреи могут понять Россию?
Удивить вопросом Петра трудно:
– Вряд ли, – ответил Петр, – Да и какая разница?
– Тебя, что, это не интересует? – так, как меня самого это не интересовало, то, подспудно, я надеялся услышать человека, интересующегося этим.
– Нет.
– С каких это пор?
– С тех пор, как я увидел, что понять Россию не могут русские…
– А как ты думаешь, патриотизм нужно воспитывать? – после общения с экспертом по макрополитике, мне захотелось довести процесс отмывания от нечистот до конца. – Я думаю, что нужно воспитывать не патриотизм, а разум…
– …Ты, кстати, где был? – спросил Петр.
– В Госдуме, – ответил я, устало вздохнув, словно ходить в Госдуму для меня ежедневное и поднадоевшее занятие.
Да и то, от одного похода туда, тоски столько, сколько от десяти походов на мюзикл «Чикаго».
Петр тоже вздохнул и сказал:
– Как это я сразу не догадался…
– …А ты чем занимаешься? – спросил я.
– Ничем. Сегодня ходил в банк. Бесполезно.
– Банк? Это там, где деньги сильнее обстоятельств?
– Нет. Это там, где деньги и обстоятельства – это одно и тоже…
…Как-то раз мне пришлось писать целую серию картин для офиса одной строительной фирмы.
Там давно уже сменился собственник, и вряд ли кто-нибудь помнит меня, но я все-таки решил попробовать попросить деньги на лечение Олеси у них.
Живя, в общем-то, старой стране, я, как и многие, предавался новым иллюзиям.
Шел за деньгами к бизнесменам. То есть хотел перевернуть мир в его самом основании. Изменить формулу: бизнесменам – деньги, поэтам – иллюзии …
Я приехал в Крылатское, в то место, где стоял старый офис.
Теперь там все оказалось другим.
Это меня никогда не удивляет.
Меня удивляет, когда все остается прежним.
Вместо одноэтажного, кирпичного дома, прошедшего сквозь косметический ремонт, стояло новое трехэтажное здание с цветными стелами и коваными решетками на окнах, охраной в униформе и без, и множеством больших иномарок во дворе. Только мои картины на первом этаже нового офиса остались старыми.
…Как-то, мой сын, адвокат, сказал мне:
– Папа, ты никогда не станешь дорогим художником.
– Почему? – спросил я.
– Нет смысла делать тебя таким.
– Почему?
– Потому, что, куда ни придешь – везде твои картины.
Для дорогого художника, ты слишком много работаешь.
Слишком много пишешь картин.
Я так и не понял – хорошо это, или плохо. Когда кто-то говорит так, что я не понимаю – я не понимаю: это он очень умный, или я слишком глуп…
А картин, я действительно написал очень много, но еще больше картин я не написал. И, наверное, уже не напишу никогда – времени не хватит.
…То, по скольким телефонам, городским и внутренним, мне пришлось звонить, другого человека привело бы в уныние, но я стойко переговорил по всем телефонам, и, наконец, мне разрешили пройти в кабинет главного менеджера по связям с общественностью.
Там меня встретила страшная, жирная, уродливая, наглая баба, говорившая на шести языках, водившая «Крайслер» и имевшая в подчинении три сотни сотрудников.
Первым делом, она заявила мне:
– Я всего добилась сама, ни у кого ничего не выпрашивая!
Я женщина третьего тысячелетия! – и мне ничего не оставалось, как подумать о том, что если все женщины третьего тысячелетия окажутся такими уродливыми и крикливыми, то хорошо, что большую часть этого самого тысячелетия, я проведу в гробу.
Разумеется, ничего этого я не сказал.
Я просто, и довольно смиренно, изложил свою просьбу
