То, что я делал, было не наказанием, а воспитанием.
Стриженоголовый успел сделать блок, под имитацию моего удара, но при этом раскрыл солнечное сплетение – десяток занятий и белый пояс, не выше.
У таких не хватает терпения совершенствоваться – им достаточно того, чтобы их боялись люди, законченные наркотиками.
Тремя пальцами соединенными вместе, копьем – указательным, средним и безымянным – я ударил его в солнечное сплетение, чувствуя, как глубоко в его тело входит моя рука.
Он согнулся пополам, беззащитный, и у меня было достаточно времени, чтобы решить: сломать ему нос или челюсть.
Я ударил согнутым локтем правой под челюсть, с разворотом всего плеча и «доходом» бедра, усиливающими удар вдвое.
Крови почти не было, но только сухожилья удержали его рот от того, чтобы он не разлетелся в разные стороны.
Хруст от ломаемых костей был тихим, но он, кажется, парализовал парня в рыжей кепке. Тот так и стоял с открытым ртом, подставляя мне горло под удар ребром ладони.
Но его горло было мне не нужно.
В том, что должно было с ним произойти, виноват был не я, а его собственная жизнь.
Мне нужна была его правая руку.
Рука, торгующая смертью.
Я потянул его за руку своей правой рукой, а левой слегка подтолкнул в плечо.
Правая рука подонка вытянулась в струну, и уже одним этим, я мог бы вывихнуть ее.
Он я левым запястьем ударил его под локоть, и потому, как неправдиво вывернулся этот локоть вверх, а из глаз брызнули слезы, понял, что рука сломана надолго.
Может навсегда…
…Потом я вернулся к машине, и никто ничего не сказал.
Кроме Петра:
– Тебя не было четыре минуты…
В Москву мы приехали через два с половиной часа. Без всяких приключений.
Оставалось решить – что делать дальше. Времени на второе начало, нам было не отпущено…
…Мы обдумали все, что можно было обдумать, и поняли, что единственное, что нам остается – это действовать необдуманно…
Не смотря на то, что числюсь инструктором отдела культуры районной управы, и, в какой-то степени, являясь чиновником, я не люблю наших чиновников. Но еще больше, я не люблю наших чиновниц.
Район, в котором я живу – почти Кутузовский проспект – место пристойное и завидное. В нем полным полно чиновников, пришлых, новых и доморощенных.
Моя одноклассница, Лидка Нарокина, была какое-то время помощником какого-то депутата от фракции Народовластие – существовала когда-то фракция под таким не понятным нормальному человеку названием, и служила для того, чтобы водить остальных человеков за нос.
В этом нет ничего странного.
Уже много лет, терминология наших политиков, для меня – тайна за семьюдесятью семью печатями.
Слышу, например, что власть должна принадлежать народу, и никак не могу добиться ответа – какая власть: законодательная, исполнительная или судебная?
Самое удивительное то, что вразумительного ответа, я не могу добиться и от тех, кто это говорит.
Может, они тоже не знают?
Или: земля должна принадлежать народу.
Если народу, значит и – мне.
Выходит, я должен заботиться о том, чтобы земля, эта самая, правильно эксплуатировалась, приносила прибыль и так далее.
А меня кто-нибудь спрашивал о том, умею ли я, а, главное, хочу ли я этим заниматься?
То же самое с нефтью, золотом серебром, фабриками, заводами, и продовольственным ларьком справа от моего дома. Если смотреть по диагонали…
Наверное, если бы люди чаще задумывались о том, что им говорят политики, политикам чаще приходилось бы задумываться о том, что они говорят людям…
…Помню, как-то, несколько лет назад я битый час тратил время попусту, доказывая своей бывшей однокласснице, Лидке Нарокиной, что Куба – это западная страна, а Япония – восточная.
Не смотря на то, что Лидка была идиоткой со школы, я приводил ей в пример Нулевой меридиан, координаты полушарий и прочее – такая вера в просветление человеческого разума, конечно, плохо характеризует мой собственный разум, но я, как говорится, включился в процесс, и остановиться мне было трудно.
Почти невозможно.
А она упиралась: раз Куба социалистическая, значит – восточная. Раз Япония капиталистическая, значит – западная.
Я потратил время зря, а Лидка Нарокина теперь эксперт Госдумы по макрополитике.
