— Ты убила человека? — удивленно глядя на нее, спросил он.
— Иначе я не была бы здесь, господин!
— Отвечай как следует. Это начальник тюрьмы! — заметил один из надзирателей.
— Хорошо!
Лачи с подчеркнутой небрежностью знаком руки приветствовала Хуб Чанда, так, словно отгоняла муху, севшую ей на лоб.
— Нет, нет, не мешай! Пусть она говорит! — мягко сказал Хуб Чанд и снова погрузился в изучение бумаг, лежащих перед ним. Он долго вертел их, рассматривая со всех сторон, не смея поднять глаза на Лачи, на лице которой появилось насмешливое выражение.
«Эта картина умеет говорить, — вдруг подумал он, — она двигается, она живая». — Он был потрясен чем-то. Чем? Тем, что картина не говорит то, что он хотел бы услышать от нее. Та картина, созданная в его воображении, вероятно, говорила бы стихами Тагора, рубайятами[43] Омара Хайяма или строками из лирических поэм Китса[44].
Но зато какая искренность, непосредственность в этой картине. Сердце его сжалось от боли. Он строго спросил:
— Что ты умеешь делать?
— Плести корзины, циновки и… — она замолчала.
— Что еще?
— Умею танцевать, ходить по канату, прыгать сквозь горящее колесо… Могу перекувыркнуться десять раз подряд.
Куда пропала та картина, шелест зарослей бамбука, романтическая обстановка и печальная, погруженная в думы красавица? Это ведь та же картина, но в то же время совсем иная. Хуб Чанд сотрясался от внутренних рыданий. Пятьдесят лет он хранил в своем сердце видение, сегодня оно разрушилось в одно мгновенье, и обломки его лежат у его ног. Он как сквозь сон слышал голос Лачи.
— Я легко могу согнуть вашу руку. Хотите попробовать? — обратилась она к нему, протягивая руку.
Все присутствующие расхохотались. Надзиратель Далдар-хан, решив, что это хороший случай показать свою преданность начальству, протянул Лачи свою огромную грубую руку:
— Оставь господина, попробуй сначала со мной!
Лачи испуганно отступила назад и сказала:
— Мне кажется, что твоя лапа слишком груба.
Все опять расхохотались. Далдар-хан иронически улыбнулся:
— Что ж, испугалась?
Лачи покраснела от негодования, подошла к нему, вложила свою руку в его, обхватила пальцами его пальцы. Далдар-хан сильно сдавил ей руку. Лачи вся скорчилась от боли, но рука ее не дрогнула.
— Подлая! Циркачка! — прокричал он, приходя в ярость, и еще раз попытался согнуть ее руку.
— Ты сам подлец, и отец твой тоже! — рассердившись, ответила Лачи.
Он сдавливал ее руку изо всех сил, но Лачи не зря изучала приемы борьбы бродячих акробатов. Изогнувшись, она противостояла его силе всем телом. Рука ее была неподвижна.
Смуглое лицо Далдар-хана почернело от злости. Лачи, глядя ему прямо в глаза, расхохоталась.
— Смотри-ка, сейчас я высвобожу свою руку!
Она как-то извернулась, сделала какое-то неуловимое движение, и рука ее была уже свободна.
Присутствующие разразились громким смехом.
Далдар-хан замахнулся на Лачи, но, увидев побледневшее, суровое лицо начальника, не посмел ударить ее.
— Далдар! Что это такое? — жестко спросил Хуб Чанд. Затем, обращаясь к заведующей женским отделением Джинан Бай, сказал:
— Джинан Бай, уведи ее и посади на шесть месяцев в одиночную камеру! Как видно, это опасная преступница!
— Я не хочу в одиночную камеру! Я не хочу в одиночную камеру! — громко закричала Лачи.
Джинан Бай испуганно отступила. По приказу Хуб Чанда несколько надзирателей дотащили ее до женского отделения, расположенного в западной части тюремного двора.
Хуб Чанд не мог уснуть в эту ночь. Он долго рассматривал при тусклом свете ночника картины, развешанные по стенам его уютной квартирки. Как он любил свои картины! После атмосферы насилия и тирании, дарящей в тюрьме, эти картины были как бы его убежищем. Они заменяли ему жену, детей, друзей. Он знал и любил каждый мазок, каждый штрих в своих картинах — свидетелях его многолетнего одиночества. Но сегодня они показались ему совсем чужими. Ему казалось, будто что-то рухнуло, изменилось, что он никогда прежде не видел этих картин.
Как он мог написать их?! Ведь они совершенно лишены жизни. Нет, это не его картины, это бессмысленная мазня какого-то безумца. О чем говорят они? Многие годы он пытался оживить их, но разве картины могут говорить? Мертвые трупы мертвых безжизненных картин! В них не было души, как же они могли заговорить? Он вдруг рассердился на Лачи. Ему пришла в голову мысль, что он совершенно бесполезно растратил свою молодость. У него было ощущение как у человека, мучимого жаждой, который в поисках воды пошел по неправильному пути и вышел к высохшему колодцу. Он сорвал со стен картины, извлек их из рам и начал рвать с таким чувством, словно рвал прошедшие страницы своей жизни. В глазах его стояли слезы. Ведь страницы жизни — это не бумажные листочки, их заново не напишешь.
