А за стенами вагонов, и в самом деле, не знали, что делать с порт-артурцами. Между тем гражданские все ближе и ближе подступали к эшелону, постепенно оттесняя солдатские цепи. Особенно старались женщины-солдатки. Они отчаянно лезли под приклады и нагайки, кричали:
— Антихристы! Что вы своих стережете? Может, наши мужики там сидят, а мы и не знаем! Выпускайте людей! Леша, Ваня, Степушка! — долетало до вагонов.
Солдаты тоже рвались из вагонов, однако, возле каждой теплушки, едва откатывалась в сторону дверь, возникала ершистая штыковая заграда, и солдаты отступали назад, не бросались на штыки.
Наконец, видимо, пришел приказ свыше, и по вагонам забегали офицеры, составляя списки, кто и откуда родом, кому, куда надо, и Ермолаев подивился предвидению Григория. Ермолаев, конечно, хотел вернуться в Тюмень к семье, а Поздышев записался в группу хабаровчан. Кое-кого решено было выпустить из вагонов уже во Владивостоке. И тут произошло непредвиденное: женщины рванулись вперед, смяли внешнее оцепление, а из вагонов им навстречу выскакивали порт-артурцы. И те, кто оставался, и те, кому предстояло ехать дальше. Брань висела в воздухе, хлопали нагайки, кричали женщины. И случилась бы беда, потому что разъярённые порт-артурцы бросились на солдат, защищая женщин — кто-то уже овладел оружием, если бы начальник эшелона не догадался крикнуть:
— По вагонам! По ва-а-го-о-на-а-ам!!! — а сам ринулся к паровозу, бешено заорал на машинистов. — Трогай, мать вашу! Пошел!!!
Эшелон дернулся, медленно сдвинулся с места, порт-артурцы опомнились, или, скорее всего помимо воли, просто сказалась военная выучка подчиняться приказу, полезли в вагоны, не успев даже сердечно попрощаться с товарищами.
Ночью под колесный перестук Григорий вновь беседовал с Ермолаевым, и Егор спросил:
— Почему ты, Гриша, хочешь в Хабаровске сойти, ведь ты — из Петербурга?
— Да, — вздохнул Поздышев, — я оттуда. Но по документам — иркутский, вишь, какое дело. — Он помолчал. Потом зашептал прямо в ухо товарищу. — Беглый я с каторги, да не бойся, никого не убивал, — успокоил он Ермолаева, заметив, как тот чуть не отшатнулся в сторону. — Я еще в девятьсот третьем в Сибирь угодил, как политический, да бежал. Но не на запад, в центр, куда обычно все уходили, а в Хабаровск пошел. Там я потихоньку с товарищами связался, документы мне выправили, готовился уж в Россию ехать, а тут мобилизацию объявили, и товарищи направили меня в войска. В армии точно никто бы меня искать не стал, да и ведь надо же кому-то было в армии агитационную работу вести. Однако же кто-то нафискалил про меня, и мне передали, что ждут меня в Иркутске, думают, что раньше из эшелона уйти не смогу, при вас же брать меня опасно, небось, заступились бы, а? — обратился он к Ермолаеву.
— Знамо дело, — солидно подтвердил тот, — заступились, и тогда уж точно взбунтовались бы солдатушки, бравы ребятушки: уж очень обозлены все.
— Ну вот, и жандармы точно также подумали, — сказал Григорий, — потому товарищи решили, чтобы сошел я в Хабаровске, вот мы и уговорились с одним из наших, что я по его документам сойду в Хабаровске, а он — в Иркутске. Начальник эшелона ведь не всю «серую кобылку» в лицо знает, и пройдет все хорошо. Пока разберутся, я уже далеко буду. А ты, Егор, к большевикам прибивайся.
— Да откуда у нас в Тюмени большевики? — возразил Егор. — Слыхал, поди, что Тюмень — столица деревень.
— Наш брат всюду есть. Мало нас пока, но будет больше, вот увидишь, — убежденно сказал Григорий.
И не знал тогда Ермолаев, что и он, как Поздышев, станет большевиком. Лишь знал, что вряд ли встретится с товарищем, и заранее жалел об этом.
Эшелон миновал Хабаровск, Иркутск… Громыхая колесами, мчался на запад почти без остановок: всюду эшелону давали «зеленый свет», останавливался он лишь там, где бывшие пленные солдаты должны были покинуть эшелон да на глухих разъездах, где раз в сутки выдавался скудный паек. Словом, все делалось для того, чтобы побыстрее рассеять по сторонам «революционную заразу», дескать, по-одиночке солдаты не осмелятся бунтовать — Григорий и в этом оказался прав.
