— Павла Федоровна, — не отставал Андреев, — а что, если ее сейчас нарядить в цыганскую шаль, туфли на высоком каблуке да гитару в руки — чистая цыганка! — Гена закатился смехом, услышав предложение Жени. А тот уже выдал новое. — Я ее крестным буду, можно?
Он и стал ее «крестным», правда, понарошку, потому что Павла своих детей не крестила, да и негде это сделать в Тавде, где сроду не было церкви. Правда, желающие окрестить своих чад, тайно ездили в Ирбит или в Свердловск, но Павле, коммунистке, и в голову такое не приходило. Ефимовна тоже об этом не заикнулась. Вспоминая потом тот самый первый день, когда младшая, и последняя, дочь появилась в доме, Павла поражалась, как точно ее будущее увлечение песнями предсказал Андреев. Но это было потом, а тогда, дурачась подстать Андрееву, и Генашка потешался над сестрой:
— А что, мам, если нос ей сажей намазать? Вот будет весело!
Девочка — Павла решила назвать ее Александрой — спокойно смотрела на нее. Она и в роддоме молчала. Другие дети заливались плачем, а ее девочка молчала, словно понимала, что явилась в этот жестокий мир незвана-непрошена. И ей придется самой себя «создавать» — свой характер, свою судьбу, всегда надеяться только на себя и постоянно отвоевывать место под солнцем, доказывая окружавшим ее взрослым, и в первую очередь своим тетушкам, что она — не хуже их законнорожденных детей.
Свидетельство о рождении — метрика — с унижающим достоинство ребенка небрежным прочерком в графе «отец» (так поступали в те времена в ЗАГСе, не разрешая ставить произвольное имя, если ребенок рождался вне брака, а имя отца мать отказывалась называть) будет жечь Александре руки, потому она, получив паспорт, уничтожит метрику. Сидя перед распахнутой топкой печи, она долго будет смотреть на этот прочерк, представляя мысленно своего отца, фотография которого имелась у Павлы, а потом с необъяснимым наслаждением швырнет зеленоватый гербовый листок в печь. Огонь яростно ухватится за край листа, смахнет одним разом этот ненавистный Александре прочерк, а у нее с души будто какая-то пленка сползет, освободит ее, и затрепещет она, свободная, готовая принять в себя все радости и горести жизни… Лишь единственное упоминание останется от метрики — отчество, которое Павла дала своей дочери по своему имени, благо ее собственное имя носили и мужчины. Она решила: раз государство поставило в метрике клеймо «отверженной» на ее дочь, то ее личное право дать ребенку отчество, и она дала.
Женя всерьез воспринял свои обязанности крестного. И потому на следующий день принес целый ворох коробок, пакетов, игрушек. Вывалил все это богатство на кровать возле Сашеньки, лукаво глянул на кругленькую Дусю, сказал:
— И твоему тоже хватит, — пообещал: — Мы с Павлой Федоровной вместе за тобой в роддом приедем. Верно, Павла Федоровна?
— Верно, — улыбнулась Павла.
Но за Дусей в роддом через месяц она пошла одна. Женя не пришел. Его арестовали. Прямо из больницы забрали.
Павла как раз в тот день пошла навестить Дусю, у которой родился сын. Проходя мимо хирургического корпуса, где работал Андреев, она увидела толпу медиков и «черный воронок». Павла, не любопытная по натуре, никогда не обращала внимание на подобные толпы, а тут почему-то остановилась, и вдруг увидела, что Женю из корпуса вывели двое милиционеров — один шел спереди, другой — сзади. Женя шел, сгорбившись, руки сцеплены за спиной. Его подвели к «воронку», он вскочил на подножку, оглянувшись, будто хотел кого-то увидеть. Его подтолкнули внутрь, и «воронок» уехал.
Павла бросилась на квартиру, где жил Андреев, узнать у хозяйки, что произошло, но и та была в неведении. С тех пор Павла никогда не видела Евгения Андреева. Стало пусто в ее жизни: рядом не стало надежного друга, такого, как Женя. И никогда уже не было.
Шло лето пятьдесят первого года двадцатого века…
