Дед Артемий выбрался из баньки к обеду, и тоже — молча. Собрался потом да в свой лесной балаган подался. И все. Больше о том странном происшествии в семье не заговаривали. В деревне, правда, о дедовом чудачестве погомонили немного да вскоре и забыли. Ровно через год, день в день, дедушка умер. И лишь на склоне лет Павла задумалась о том странном случае, вспоминая рассказ матери о проклятии бабки, и ей, атеистке, вдруг подумалось: если Лукерья свом проклятием сжила со света сына Федора, Павлиного отца, то не случилось ли нечто подобное с дедом Артемием, который, может, в день рождения Толика из любви к Павле взял на душу грех великий, чтобы спасти Павлу от позора и унижения, сделал так, чтобы умер мальчонка, пока сердце матери не прикипело к нему. Иначе как можно объяснить смерть Толика через полгода после рождения, а еще через полгода и странную смерть самого Артемия? Мистика…
Так и не сомкнула Павла глаз до утра, растревоженная воспоминаниями. А в голове одна к другой складывались строчки:
В поле плачет вьюга и хохочет метель,
на дороге маячит одинокая тень.
Ветер бьет ее сбоку, и в затылок, и в грудь,
только негде той тени прикорнуть, отдохнуть.
Тень прошла все дороги, все овраги, леса,
в кровь истерзаны ноги, в седине волоса.
Ей пора отдохнуть бы, только где же тот дом,
где согрели ее бы, обласкали теплом?
И бредет, спотыкаясь, бесприютная тень,
как былинка, качаясь, ищет светлый свой день…
Завтракая перед уходом на работу, Павла удивилась, что Витя тоже встал, принялся за еду.
— Ты что? Спи, рано еще, — сказала Павла сыну.
— Не рано, — сын деловито очищал картофелину, макал ее в соль и с аппетитом ел. — Я, мам, решил на завод пойти работать. Трудно ведь тебе одной с нами. Я с ремеслухой, ребятами из ремесленного, говорил, так они сказали, что на гидролизном нужны люди в котельную. Вот я решил пойти да устроиться. Сегодня мне на работу надо в день.
Павла задумчиво посмотрела на старшего сына. Четырнадцатый год парнишке. И маленький еще, однако, уже и взрослый, раз сам решил для себя, что ему делать. Может, и правда, отпустить его? Рабочая карточка лучше отоваривается. Нет-нет, мал он еще, хоть и крепок с виду. Мал.
— Эх ты, работничек мой! — погладила она его по густой темной шевелюре. — Хоть шестой класс окончи, а летом и пойдешь на работу, — она обняла сына за плечи. — И не спорь. Я работаю, Роза работает. Хватит нам!
— Ага, — буркнул насмешливо сын. — Работает, дак ведь для себя, — намекнул он на то, что Роза мало вносит в семейный бюджет. А Павла молчала, деля продукты, полученные по своим карточкам, на всю семью. — На подсочке всю свою и твою одежду испортила, а разве тебе что-то купила взамен?
Не послушался Витя мать, устроился все-таки на гидролизный завод мотористом насосного агрегата.
И опять покатилась жизнь своим чередом. Но никогда Павла больше не замышляла убить себя и всю семью, зажимала душу в кулак и тянула семейный воз дальше. Иногда брала в руки гитару — научилась играть на ней еще до войны, когда занималась в театральном кружке, пела грустные песни и рыдала. Так горько, что дети стали прятать от нее гитару — они не любили, когда мать плакала.
Победа ворвалась в дом Дружниковых вместе с ликующим голосом радиодиктора Левитана. Никто, как он, не мог произнести с такой завораживающей силой: «Говорит Москва! От советского информбюро!..» Этот голос звучал из черных тарелок громкоговорителей, которые были включены днем и ночью, чтобы не пропустить сводку Совинформбюро. К нему привыкли, по интонации могли уловить, какую он скажет весть — радостную или горькую. И в том, и в другом случае дрожь пробегала по спинам, и не даром ходил по стране анекдот, что Гитлер, якобы похвалялся, что, войдя в Москву, первым делом разыщет Левитана и подвесит его за язык. Но в Москве Гитлер не только не бывал, он ее даже и не видел, а тем счастливчикам, которые с двадцать пятого километра Волоколамского шоссе пытались разглядеть ее в бинокли, русские солдаты при защите Москвы крепко дали по скуле. А получив «пинок» под Сталинградом, покатились фашисты обратно.
