Артемий привязал Орлика к сосне, сунул к морде пук молодой травки. И лишь потом начал разжигать костер, разогревать уху в котелке. Когда поели, Павла вынула кисет с табаком, скрутила «козью ножку» и закурила под неодобрительным взглядом старика. Выкурив самокрутку, уняв волнение, Павла рассказала о своей беде, о событиях грешной ночи. Рассказывала и не казалась уже себе такой омерзительной, как раньше, словами ровно отмывалась, очищалась душевно.
Артемий внимательно слушал, не перебивая, потом укоризненно покачал головой:
— Что же ты, Панюшка, к нам, Дружниковым, не пришла? Помогли бы, чай, не чужие…
— Да ведь у всех свои дети, мама прихварывает, — опустила голову Павла.
— Да уж наскребли бы пуд картошки сообща, капусты бы дали. Ох, и, правда — гордячка ты, — он опять покачал головой. — Ну да не печалься. Конь о четырех ногах, и то спотыкается, а человек — о двух. Не тужи. А что тяжесть с души сняла — молодец, когда все в себе таишь — хуже.
— Дедушка, не могу я родить! Позор ведь! Помоги! — высказала свою просьбу Павла.
— Нет, — теперь дед отрицательно покачал головой. — Дитя убивать в утробе матери — грех великий.
— Да ведь другим помогаешь! — воскликнула Павла.
— О других мое сердце не болит, о тебе — болит, — строго глянул дед Артемий.
— Да ведь им легче становится: позора избегут, все позабудется. А я? В район нельзя, все равно ничем не помогут, запрещено аборты делать. И не посмотрят на то, что у меня сердце больное. Это когда в газете работала, можно было договориться, а сейчас? Даже продуктов привезти не могу — своих нет, из колхозных запасов взять совесть не позволяет, да и боятся врачи делать подпольные аборты: вдруг донесут. Помоги, дедушка, на тебя одного надежда! Ведь не дева я святая, не ветром же ребенка надуло. Стыд и позор! Дети уже не малые, как без отца рожать? Ведь никто не поймет, почему я с чужим мужиком была, и дети — тоже, хотя и ради них на унижение пошла. Никто не оценит, не поймет, дедушка! Помоги, пожалуйста, очень тебя прошу!
— Нет, — Артемий вздохнул тяжко. — Не могу я, Панюшка, — лицо его перекосилось от страдания. — Нельзя мне на своих руку поднимать, не положено — обет такой. Я из своих никому в этом деле помочь не могу. Дитя в утробе матери извести — то же самое убийство. Нельзя мне, Панюшка, нельзя! Думаешь, я так просто на змею наступлю, а она меня не укусит? Наговор такой на мне лежит. Не могу я зло людям причинять, тем более своим, а он-то, дитя твое, свой мне человечек, хоть и не наших кровей. Другие бабы, которые просят меня от дитя избавить, они грех на свою душу берут, а не я. Ты прости меня, Панюшка, не за себя боюсь, а за тебя — тебе худо будет, не мне, если я… Не могу я, пойми ты это! — выкрикнул, вскочил на ноги и ушел на берег озера. Сел на бревнышко у самой кромки воды, с которого умывался, сгорбился в три погибели, уставив взгляд куда-то вдаль.
Павла тоже поднялась, сказала спокойно:
— Я понимаю, дедушка: ты не можешь. Доля, видно, у меня такая горькая. Верю тебе, что не можешь. До свидания, — она пошла к Орлику, отвязала его и направилась по тропе вглубь леса, ведя коня на поводу.
— Подожди, — крикнул ей дед от воды. Павла обернулась радостно: неужто передумал? Но дед сказал: — Погоди! Рыбы ребятам возьми.
Он наложил в лукошко рыбы, потом подошел к женщине, помог ей взгромоздиться на коня, подал лукошко с рыбой. Павла молча приняла гостинец. Дед погладил по морде Орлика, потупившись, спросил:
— Когда тебе?
Павла назвала примерное число. Дед вздохнул и посмотрел на Павлу ласково, тихо произнес:
— Ничего, Панюшка, поезжай спокойно, все у тебя будет ладом.
И Павла тронулась в путь, глотая слезы, и лишь в лесу зарыдала от отчаяния в голос, упав на шею коня. Умный Орлик, хоть и почувствовал слабину повода, шел по тропе осторожным шагом. Успокоилась Павла лишь увидев в просветах между деревьями дома Четырнадцатого участка. Придержала коня, вытерла слезы, подождала немного, чтобы сбежала краснота с заплаканных глаз, а потом, стараясь держаться в седле прямо, въехала в деревню.
Вскоре после рождения ребенка Павлу перевели в Тавду. Она уже успокоилась, потому что плачь, не плачь, а жить — надо, желанный или не желанный ребенок, а он родился, и его надо воспитывать. Ефимовна пробовала ее пристыдить, мол, «зуд передний» сдержать не могла, а ведь мужняя жена, но Павла так на нее глянула, что мать больше никогда про то не заикалась. На деда Артемия Павла зла не держала: кто их, колдунов-знахарей, разберет, что можно им делать, а что нельзя. Раз сказал, что не может помочь, значит, в самом деле, так. Впрочем, Толик умер через полгода: когда переезжали в Тавду, мальчик простудился. Врачи поставили диагноз — воспаление легких. Слабенький организм младенца не справился с болезнью.
