«Повторяю, более идиотского разговора я не слышал за всю жизнь.
— Давай с тобой жить, — сказал он. — Распишемся. Девочку я усыновлю.
— Давайте.
— Называй меня на ты.
— Давай.
— И Серега с нами. Ты его считаешь за сына?
Серега-второй заорал.
— Считаю, — сказала она и расстегнула кофточку. — Отвернись.
— Я интеллигент, — сказал он.
— Это ничего, — сказала она.
Серега начал чмокать.
— А интеллигентов всегда к простому народу тянет, — сказал он.
„О мама мия! О матка боска ченстоховска!“
Генка прошелся по комнате, посмотрел на себя в трюмо.
— Мы с тобой в Африку поедем, — сказал он. — На три года.
— Ладно, — сказала она.
— У меня все запланировано. Или куда-нибудь еще. А ты меня любить будешь?
— Как ты, так и я, — сказала она.
Генка распрямил плечи и сделал несколько физкультурных движений.
— Нет, в Африке жарко, — сказал он. — Для детей. Давай здесь жить.
— Давай.
— А кто отец Люсеньки?
— Ты не знаешь.
— Я ему пасть порву, коленки покусаю, — сказал интеллигент.
— Он пожалуется, — ответил простой народ.
Но дело в том, что этот разговор из наиглупейших вовсе не передавал смысла того, о чем на самом деле они говорили. И я понял: надо, чтобы этих балбесов никто не тронул».
Есть притча, Зотов уж и не помнил, в какой библии ее вычитал. В какую-то священную ночь отец собирает четырех сыновей, чтобы рассказать историю народов.
Первый сын с высоким челом философа и пророка — этому сыну надо рассказать все и растолковать скрытый смысл судеб. Второй сын кругломордый, торговый — надо сокращенно объяснить историю и установить пределы его хитроумия. Третий сын — шея, прямая как колонна и руки, пригодные к мечу, — ему надо приказать, делай так, а так — не надо. Младший же сын поднял к отцу детские глаза пастуха, и, не понимая, он слушает отца с надеждой и любовью. Ему ничего не надо объяснять, его надо только погладить по голове.
Но остальным трем надо сказать огненные слова, что все их оправдание на земле — сделать так, чтобы было хорошо этому младшему. Иначе будут они прокляты.
— Верочка, поди сюда, — позвал Зотов. — Прикинем, где ты будешь жить.
Они вышли. Генка сел на стул, а она встала у его плеча.
— Поднимись! Ты!.. — сказал Зотов.
— Ах да, — ответил Генка и подскочил.
Зотов взял ее за руку и усадил.
— Верочка, — сказал он, — давай прикинем, где ты будешь жить с мужем и детьми и будешь им хозяйкой, и крышей, и защитой души.
Генка-интеллигент сел рядом с ее стулом на корточки и прислонился к ее опущенной руке.
Она подняла на меня глаза.
Эх, мать честная. Ну ладно.
А Санька в армию пошел.
45
Это было в 65-м году восьмого мая, и город готовился к Дню Победы, который впервые за двадцать лет собирались отмечать широко и по-людски.
— Со мной пойдешь или останешься? — спросил дед.
— С тобой, Афанасий, — ответила бабушка.
— Подождать, что ли?
— Подожди, голубчик, День Победы встретим и двинемся… В мае…
И эти слова послужили яростному спору Зотова с Марией. Такого у них не было никогда.
— Вам надо доспорить безбоязненно, — сказал Витька Громобоев.
И увез их на водохранилище, где у него была изба. Потом уже узнали, что это была изба Миноги.
Двадцать лет прошло! Господи!
И у всех надежда, что жизнь и мир можно переделать умело и с достоинством.
Еще зимой дед позвал Зотова.
— Петька… — сказал дед. — Мне уходить пора, а куда — поглядим, если покажут, а может, никуда, а может, в тебя… Вот дождемся Дня Победы и пойдем с бабушкой.
— Что ты это надумал?
— Хватит. Сто четыре года. А тебе завет — тетрадки свои не бросай. На старое обопрешься — легче в новое прыгать.
— Дед… а во что новое?
— Надо догадаться, как жить, когда в мире мир…
Хотел было Зотов перебить, дескать, сейчас все об этом думают, но он палец поднял — цыц! — и сказал главное, которого Зотов еще не слыхивал:
— И бороться со злом оборачивается злом, и не бороться со злом оборачивается злом — вот противоречие. Вот противоречие, Петька! Значит, зло есть нечто неведомое.
— Так…
— Пора узнать, что есть зло и с чего оно начинается. Тогда и откроется — как его не начинать…
А Зотов как в проруби тонет.
— Дед, дедушка… почему такая печаль?… Неужели нам в этом десятилетии расставаться?… Такая сладкая привычка жить возле тебя. Так было прочно, что ты меня старше и все скажешь, а чего не знаешь — не солжешь мне ни языком, ни рукой… Неужели не осталось года твоей любви ко мне?… Может быть, еще передумаешь ты?
