Ну и так далее. А под конец старшая истопникова дочь Нюшка сказала гостям шалившим: «А ну пошли отсюдова!» — и розово и сочно оскалилась. За это, а также за резиновую обливную фигуру была Нюшка местным игрушечником прозвана Миногой.
Однако эта кличка была как бы стрела, скользнувшая мимо, поскольку тот игрушечник был с мечтой в голове и не промахивался только в сказках. И потому Нюшка Селезнева раздалась в телку и погасла обыденно.
А зажгла та соломенная огненная стрела кличку Минога над совсем другой женщиной, и засияла она телесным очам невидимо, а лишь духовному зрению очевидно.
Стала жить у Селезневых их племянница Евдокия Копылова из Серпухова, двенадцати лет.
Ее Витька мой разглядел первый.
Сначала заметили, что любит безопасные костры жечь, на берегу Оленьего пруда в Измайлове, в старой кастрюле с дыркой для тяги. Горит костер, она смотрит. Потом заметили, что костер она зажигает перед каким-либо неблагополучием. И оно оправдывалось, и костер тот был предупреждением. А потом заметили ее отказчивость от всего, что не по ней, и небрежное пристальное внимание ко всему.
Подбородок чуть острый, золотые волосы как попало заколоты. Встанет — руку в бок, нога в сторону повернута, будто пляшет, другая рука, в локотке согнутая, далеко от лица отставлена, и розовые пальцы держат длинную голенастую травину, а другой конец стебля она покусывает белыми зубками, и губы кажутся будто пересохшими, будто опаленными и запекшимися в неодолимой жажде расцвесть.
— Чудо… — сказал дед, и один человек кивнул — Витька Громобоев.
Худенькая еще, сама как камышинка, но Витька не иначе зарю увидел, рассвет, с перстами пурпурную Эос.
Костер горит на берегу. Ни ветерка. А окликнешь ее — исчезнет, будто и не было.
Гибкая она была.
А костер горит на берегу, на Оленьем пруду в старой кастрюле, — предвещает неблагополучие.
Чтоб узнать, как сегодня жить, надо приглядываться к тем, кто завтра придет, — к детям.
А тут пошла такая полоса, когда двор подметать — и то стройными рядами. Стройными рядами к светлому будущему — будто полк по дороге пылит, так ведь дороги-то эти еще прокладывать надо. Ну это в счет не шло.
Кто стандарту поддавался, а кто нет.
Минога не поддавалась. А в чем? Того никто определить не мог. Потому что определить значит поставить предел. А как предел поставить, если она ни на кого не похожа?
Определили ее в новую школу, а за ней мальчишки стадом, и все физкультурники.
— Она мешает процессу учебы, — определили в школе.
— Я думаю, учеба должна начинаться с нее, — задумчиво заявил Витька.
Тогда в школу вызвали Зотова.
— Ваш сын за нее заступается… Эта девочка своим поведением кого хочешь с ума сведет.
— Уже свела, — говорит Зотов.
— Понимаете… Она не как все.
— А может, все не как она?
— Так не бывает… Не может весь полк идти не в ногу, а один господин поручик в ногу. Логично?
— Логично, — говорю. — Ежели полк по дороге идет. Но по мосту в ногу не ходят. Мост обвалится. Любой ротный знает. И по грибы в ногу не ходят, и гуськом тоже.
— Что же, мы должны под ее дудку плясать, так, по-вашему?
— Нет, — говорю. — Это она не хочет под вашу дудку плясать.
Конфликт на принцип пошел.
— И вы не как все, — говорю. — Все не как все. Потому человечество и развивается.
— Зачем они на нее накинулись? — спросил Витька. — Все скопом… Учителя — нет, а учительницы — все скопом.
— Для удобства процесса обучения.
— Жуть, — сказал он.
— Не дрейфь, парень… Это все во имя логики… Но в ней зерно страшной ошибки, которая не становится роковой, потому что в решающий момент на логику плюют, — сказал Зотов ему, как самому себе. — Витька, формальная логика годится для неживого. А живое лишь соглашается ее проверить. Но потом оно расстается с ней и начинается живое поведение.
— Вот! — сказал он.
— Непонятно.
— Что-то родилось, — сказал юный Громобоев. — Ну я пошел…
А кличка Минога прилипла к Евдокии, которая не поймешь когда вверх вывинтилась.
Ну такая стала прелестная, строптивая — глаз не оторвать. Когда она в Измайлове на Оленьем пруду плескалась, мальчишки пластами в траве лежали — подбородками в кулаки — и глядели.
