«Почему же тогда ты здесь?»... И Геннадий впервые почувствовал неловкость от того, что вот он — здоровый, благополучный, удачливый — идет себе спокойно, по спокойной утренней улице, идет в хорошо сшитом костюме, в новом — нараспашку — пальто и беспечно, игриво улыбается встречным девчонкам. А девчонки оглядываются и смотрят ему вслед. Смотрят или восторженно или растерянно. Почему растерянно?..
Раньше он считал: ну, теряются при виде симпатичного парня. Вполне понятно. А сегодня подумал: «Неужели и они... как Антон Смолин?» И сразу все девчонки стали чем-то походить на сестру Зойку. И Зойка вспомнилась — заплаканная, испуганная и... гордая. Даже надменная. Он пошел проводить ее, но на полдороге, угадав издали знакомого парня, в окружении родни спешившего на тот же, что и они, сборный пункт, торопливо простился, путано объяснил, что срочно должен сбегать в консерваторию и мигом вернется, и Зойку еще увидит, проводит к эшелону. Убежал, оставив сестру с подружками и убитой расставанием матерью. И не вернулся. Просидел в консерваторской библиотеке над какой-то ненужной книгой...
Потом он долго ходил по улицам и вернулся домой ночью, но все равно — раньше матери. Она пришла под утро, уставшая и тихая. Не сняв пальто, прошла в комнату, села к столу напротив Геннадия, подняла на него словно бы остановившиеся глаза.
— Я не нашел вас, — соврал он.
— Я так и думала — эшелон ушел с Сортировки.
Тогда Геннадию показалось: она поверила. Сейчас он не сомневался: мать знала, что он соврал.
И отдаленно, неясно возникла в нем не то жалость, не то зависть к Зойке. Потом все это подавила невесть откуда взявшаяся виноватость перед нею. И тогда захлестнул стыд. Осознанный, жгучий стыд перед сестрой, перед матерью, перед Люсей. Перед фронтовиком Антоном. Перед встречными, глазеющими на него девчонками. А что если все они думают, будто он — трус? Мысли, что он и на самом деле трус, Геннадий не допускал.
Он уже шел по коридору общежития и жалел, что не повернул обратно еще там, на улице. Ему казалось, что любой, кого он встретит, прочтет на его лице боязнь, беспокойство и непременно догадается, о чем он сейчас думал. А догадавшись, действительно сочтет его трусом.
Открылась дверь, и из нее шумно высыпали девчонки.
— Ой, Гена! Ты за нами?
Он сделал неопределенный жест в сторону Антоновой двери, и Люська побежала к двери, бойко стукнула кулаком, прокричала:
— Девятая комната — на старт!
Антон открыл дверь, взял у Геннадия книги. Стоя, полистал. С сожалением оторвался, убрал в тумбочку. Девчонки, подхватив под руки поджидавшего их Родиона Ильича, скрылись в изломе коридора, и парни догнали их только возле трамвая. С шумом все вместе ввалились в вагон, заняли всю площадку, а потом долго, медленно ехали три остановки и сошли у нарядного бело-зеленого здания с тремя музами на классическом, строгом фронтоне.
Геннадий, опередив всех, пошел к театру быстро, чтобы успеть занять хорошие места. У самого входа оглянулся. Девчонки торопливо бежали следом. Притихшая Люся шла рядом с таким же маленьким, как она, Родионом Ильичом. Антон стоял посреди тротуара, расставив ноги, прижав к груди перевязанную руку, и смотрел на здание театра так, как в картинных галереях смотрят на большие — во всю стену — полотна.
Геннадий вошел в зал, когда опередившие его девчонки уже заняли целый ряд и с трудом оберегали места от посягательств студенток театрального института. Увидев Геннадия, обрадованно и ожесточенно замахали ему. Потом пришла Люся. Молча, не торопясь, села рядом и, повернувшись назад, вытянув шею, уставилась на ближайшую входную дверь.
— Ну, наконец-то! — притворно оживившись, сказала она и, привстав, крикнула: — Родион Ильич! Сюда!
Она подвинулась, освободив коменданту кресло рядом, и тот, оказавшись между нею и Геннадием, суетливо и неловко откинул тут же отскочившее обратно сиденье, смутился и, еще немного поборовшись с креслом, наконец устроился, блаженно погладил бархатные подлокотники, сказал мечтательно:
— Этот театр очень похож на Большой. Я там перед самой войной... сына слушал.
