Сотрапезники тоже помолчали: комендант — деликатно, выжидающе, Геннадий — обеспокоенно, недобро. Это овеществленное поздравление с новосельем не давало ему покоя.
Антон услышал тишину, поднял голову. Поддел вилкой пельмень, положил обратно. Сказал:
— Когда выходили из окружения — одной рябиной питались. Трое суток. Думали — смотреть на нее не сможем. А теперь, как увижу где, — чуть ли не кланяюсь. Спасительница... — Он поднял свой стакан:
— Ну, поехали.
Выпил, принялся за пельмени.
— Вкусно...
— Уральское блюдо, — довольно пояснил комендант. — Еще с редькой делают. И с грибами.
От выпитого спирта и отличной по военному времени закуски все повеселели, разговорились и долго сидели. Геннадий и комендант расспрашивали Антона о фронте, о Ленинграде, о скитании его по госпиталям, а он больше отшучивался, видно, не хотел говорить о себе и забрасывал веселыми, незначительными вопросами своих новых знакомых.
Они сидели бы еще, да постучала в дверь комендантова жена и, не входя, даже не показавшись, позвала мужа, и он сразу поднялся, снял с гвоздя плащ и послушно ушел, легкомысленно помахав с порога рукой.
— А знаешь, можно выяснить, кто это тебя с новосельем поздравил, — сказал, пересаживаясь на освободившийся чемодан, Геннадий. И испугался, что выдал себя. — Если хочешь, конечно, — добавил он уже нарочито равнодушно и рассеянно.
Антон, однако, не придал этому значения. Ответил:
— Ну, зачем?..
И перевел разговор.
— Гена, — посмотрел он на него очень пристально. — А из твоей семьи кто-нибудь воюет?
— Отец, — быстро сказал Геннадий.
Помедлил и сказал еще:
— Сестра.
— Старшая?
— Нет. А что?
Геннадий насторожился, даже приподнялся и как-то неестественно выпрямился на чемодане.
— В каждой семье кто-нибудь воюет... — раздумчиво проговорил Антон и снова посмотрел на Геннадия. Спросил осторожно: — А ты... здоров?
— Конечно. А в чем дело?
Он понимал, о чем хочет спросить Антон, он часто читал в глазах собеседников этот вопрос, но до сих пор никто не посмел задать его.
— Почему же тогда ты... здесь?
— Наша семья — четверо, — Геннадий говорил спокойно, не повышая голоса, но это напускное спокойствие трудно ему давалось. — Двое — там. Этого мало?
— Не надо арифметики, — покачал головой Антон. — Я не об этом. Война — не женское дело. Не для сестер, если у них есть братья. Не для младших сестер, — повторил он, уже не сумев сдержать раздражения.
— У меня бронь, — стараясь держать себя в руках, сказал Геннадий.
— В консерватории — сплошь девчонки, — не мог остановиться Антон. — На нашем курсе кроме меня — один парень. Со зрением — минус восемь.
— У меня бронь, — вскочил с чемодана Геннадий. — Я ее не просил! Это не мной решалось.
Он хотел пройти по комнате, шагнул и сразу уперся в стену. Повернул обратно. Снова сел.
— На всех курсах — не больше десяти парней, — не спускал с него глаз Антон. — Почти все — очкарики. А было, говорят, больше, чем девчонок. Что же, тебе одному бронь дали?
— Не мне одному, — у Геннадия от волнения сдавило горло, и он говорил каким-то шершавым, срывающимся голосом. — Наиболее одаренным.
— Где же они?
Антон поднялся, сдвинул ногой табурет — задребезжали, зазвякали на нем пустые стаканы и тарелки. Достал из кармана шинели «Беломор», спички, закусил губами мундштук папиросы, сел. Вложил в перевязанную руку спичечный коробок, и два пальца, медленно согнувшись, слабо сжали его. Наклонился к руке, осторожно высек огонь.
«А ведь весь вечер не курил», — заметил Геннадий.
Антон дернул шнурок, свисавший по стене над кроватью, и с треском открылась круглая, как пустая консервная банка, крышка отдушины. Папиросный дым вытянулся, как-то причудливо перекрутился и, светлея, истаивая, потек вверх, к отверстию.
Геннадий посмотрел на часы.
Они помолчали, не зная, о чем теперь говорить. Возвращаться к прежней, трудной теме не хотелось обоим. Сказано было достаточно.
— У тебя нет учебника по сольфеджио? — нашелся наконец Антон.
— Конечно есть! — обрадованно ухватился Геннадий за спасительную нейтральную тему. — У меня даже тетради с первого курса есть. Я завтра занесу. И по живописи кое-что захвачу. Отец немного в студии занимался.
