А ей... ей, по-моему, большое счастье, большое чувство — по плечу.
...На лекцию мы с Зоськой в этот раз опять опоздали.
— Когда, же он наконец приезжает? — теребили мы Валентину.
И она всякий раз неопределенно отвечала:
— Скоро... В этом месяце.
Зоська беспокоилась больше других. Выпросила у технички два чахлых цветка и поставила их на подоконник. Купила репродукцию «Неутешное горе» Крамского, вставила в рамку и повесила над кроватью Валентины. Я как глянула на эту репродукцию, так и обмерла. Стоит убитая горем женщина в черном платье и грустными глазами смотрит на нас с Зоськой.
— Ты с ума сошла! — только и проговорила.
— Не выбрала, — тихо сказала Зоська. — Там только одна эта картина и была.
Зоська сама была расстроена, и я не стала ругать ее. Попросила только:
— Сними сейчас же. Видишь ведь — не подходит.
Зоська сняла, и на месте картины осталась черная дыра от вбитого гвоздя. Это было еще хуже. Она стала замазывать дыру разведенным зубным порошком. Штукатурка отвалилась еще больше. Зоська нервничала. И наконец вскипела:
— Подумаешь — не подходит! Это же произведение искусства! Классика!
И она снова повесила «Неутешное горе» над кроватью самой счастливой из всех нас, Валентины Семеновой.
...Зоська еще раз спросила: «Когда?», и Валентина ответила наконец: «Завтра!»
На завтра мы все готовы были встречать Бориса. Поезд из Ленинграда приходил в шесть вечера, а в четыре Зоська уже вертелась у зеркала, примеряя то мой берет, то Ритину шляпку, то свою клетчатую косынку. Она все не могла решить, что ей лучше, нервничала, меняла прическу. Рита не выдержала и зло заметила:
— А ведь ты, Зоська, между прочим, совсем не признаешь мужчин. И понравиться никому не хочешь...
Зоська покраснела, швырнула на стол Ритину шляпку.
Меня возмутили Ритины придирки.
— Человек всегда должен стремиться к красивому. Во всем. Даже в прическе... — вызывающе сказала я ей. — Великий русский писатель Чехов...
— Помолчи! — отмахнулась от меня Рита. — Без тебя знаю!
Я все-таки сказала, что о красоте говорил Чехов. И еще добавила, что Борису, конечно, приятнее будет найти Валентининых подруг привлекательными. А в подтверждение слов надела свое самое красивое платье и даже приколола к нему букетик искусственных фиалок.
Рита тоже, хотя и ворчала, надела новый костюм, а под жакет — исключительно для красоты — голубой капроновый шарфик.
Мы были готовы. А Валентина еще не пришла из института.
Наконец она появилась. Недоумевающе оглядела нас, пожала плечами. А когда поняла, нахмурилась.
— Не надо, девочки. Не ходите со мной.
Мы ее уговаривали, упрашивали, обещали, что будем держаться в стороне, даже к вагону не подойдем. Валентина стояла на своем:
— Я одна... иначе он будет чувствовать себя... неловко.
И мы остались. Рита сняла с себя голубой шарфик и грустно сказала:
— Пожалуй, Валентина права... Получилось бы, что смотрины устроили.
Мы не обиделись на подругу. Мы хорошо знали: Валентина умница, чуткий, тактичный человек. Она делает как лучше.
Зоська взяла из нашей общей кассы денег и убежала в кафе покупать в честь приезда Бориса торт из мороженого. Рита принялась наводить порядок на тумбочках, а я пошла к уборщице тете Кате просить на вечер ее новый чайный сервиз, который три дня назад мы купили ей в складчину на день рождения.
Комната наша давно уже сияла чистотой, стол был накрыт, посредине его стояла коробка с тортом. Мы сидели, смотрели на часы, на двери, на торт, друг на друга. Мы ждали и не могли дождаться.
Часы показали восемь, потом — девять. Зоська сбегала за ворота и вернулась скучная: «Не идут!» Торт потек... Решили, что опоздал поезд.
В десять Рита вывалила из коробки бесформенную массу в глубокую тарелку, и стол сразу утерял свою праздничность.
Валентина пришла в одиннадцать. Пришла одна, с огромным букетом цветов в руках.
Остановилась у двери усталая и, мне показалось, виноватая. Тихо улыбнулась, обняла нас с Зоськой за плечи.
— Хорошие вы мои...
Сказала она это с грустью, и я поняла так: Валентина печалится о том, что неизбежно расставание с нами. Не может же она, выйдя замуж, оставаться в общежитии.
