Паром привез на себе людей, подводы и потрепанную — заграничной марки — легковую машину. Грузовикам, пропуская все это на берег, пришлось попятиться, отойти задним ходом с причала вверх на дорогу, а потом медленно сползать обратно.
Наконец и грузовики, и подвода, и автобус, и двухколесная скрипучая тележка взобрались на паром. Паромщик махнул пассажирам:
— Айда!
Алена с Антоном Николаевичем так и пошли вслед за автобусными соседями и на пароме тоже устроились рядом. Настолько близко, что бидон приятно холодил Аленины ноги, а мешок упруго подпирал спину. Антон Николаевич старательно устраивал и усаживал Алену, и хотя ей уже надоело общество этой поссорившейся некрасивой пары и хотелось обойти, осмотреть паром, она послушно некоторое время посидела на чемодане, а потом все-таки поднялась, привстав на носочки, облокотилась о перила и стала смотреть в воду, а потом на берег и увидела на берегу торговку, разложившую прямо на траве, кучками, мелкие красные яблоки. Алена ощутила во рту их кисловатый вяжущий вкус и отвернулась, чтобы не дразнить себя.
Паром еще стоял. Паромщик обходил пассажиров, цепко оглядывая их багаж и коротко бросал:
— Рупь.
— Рупь двадцать.
— Полтина.
Все беспрекословно отсчитывали деньги, и паромщик деловито ссыпал монеты в коричневый, видавший виды командирский планшет. Бумажные купюры он аккуратно складывал и совал в другое отделение. Обрывал с желтого узкого рулончика маленькие, словно ненастоящие билеты, споро и точно отдавал сдачу.
Паром еще немного постоял, видно, дожидаясь бежавших к нему вдоль берега двух парней, и, дождавшись, медленно, плавно, едва заметно стал отваливать.
— Не ку-рить! — откуда-то издалека крикнул паромщик.
Мужики, притушив, попрятали по карманам цигарки, и лишь некоторые побросали за борт.
Антон Николаевич потоптался возле Алены, зацепил ботинком загрохотавший бидон и отошел, предупредив:
— Ты меня не теряй. Я здесь, рядом.
Все-таки ему было трудно с ней, Алена это чувствовала. И самой ей было трудно. Стояло между ними что-то разделяющее, настораживающее. Может, это была овладевшая ею сейчас тоска и пронзительное, острое чувство утраты... утраты всего привычного, теплого, удобного, что окружало ее в детском доме. Это чувство казалось бесконечным, как река, от берега которой едва-едва отходил паром, и Алена тонула в нем, в этом чувстве, беспомощная, одинокая, а другое — чувство приобретения было еще так мало, так непрочно и не проверено, что не могло оно противоборствовать тому, первому.
...Торговка все так же сидела на берегу и все так же кучками лежали на траве соблазнительные яблоки. Только стали они — и торговка, и ее товар — чуточку поменьше. И дорога, и деревянный причал тоже уменьшились. И лишь это да появившаяся полоса воды между берегом и паромом выдавали движение. Больше оно никак не ощущалось, и если бы Алена не смотрела в сторону берега, паром казался бы ей неподвижным.
— Что молчишь? — резко спросила женщина за ее спиной, и Алена невольно обернулась.
Она стояла, все еще сжимая в руке кошелек, а мужчина сидел прямо на палубе, отвернувшись и широко расставив согнутые в коленях ноги.
— Трофим, — уже без обиды, без злобы позвала женщина. — Я серьезно.
И тогда он молча, каким-то медленным, тяжелым движением достал из внутреннего кармана тощий бумажник, открыл, словно разломил на две половины, вынул оттуда серую книжицу паспорта и, не оборачиваясь, протянул ей через плечо.
Паспорт остался протянутым, словно повисшим в воздухе. Женщина испуганно и недоуменно смотрела на потрепанные серые корочки документа, зажатые в прокуренных, задубелых пальцах. Наконец она взяла паспорт, но никуда не убрала его, а продолжала держать, будто не знала, что с ним теперь делать.
Алена не поняла, а скорее почувствовала: с ее странными и недобрыми спутниками случилась беда... Вокруг были люди, очень много людей, и она ждала, что кто-нибудь подойдет, вмешается, успокоит некрасивую женщину, помирит ее с угрюмым мужчиной, но никто не подходил, не обращал на них внимания, и даже Антона Николаевича не было видно.
Паром шел по-прежнему тихо, и так же тихо плыла над рекой едва слышная песня. Алена не уловила, когда она возникла, не понимала, кто, где поет, только заметила, что тихая эта песня усмирила шум голосов.
