Валентин Кузьмич молчал, боясь спугнуть ее.
— А еще собака была. Лохматая...
— Постарайся вспомнить свой дом, — сдерживая волнение, осторожно попросил Валентин Кузьмич.
Алена долго и напряженно молчала. Он старался не смотреть на нее, но все-таки увидел, как большие, расширенные глаза ее заморгали часто-часто и до краев наполнились слезами.
— Ничего не знаю, — сквозь слезы сказала она. — Вот уже который раз: начну вспоминать — собаку эту черную, лохматую помню, а больше ничего не помню. А может, собака и не наша была, а соседская? Я боялась ее.
— Ну, не надо, не надо, — мягко заторопился Валентин Кузьмич. — Давай-ка все уберем.
— Надо! — резко перебила его Алена и уже не могла остановиться, закричала сквозь слезы: — Надо! Надо! Я, наверно, когда-нибудь смогу вспомнить!
Он торопливо убирал вещи в мешок, а она тащила их обратно и снова судорожно раскладывала их на диване. Теперь это были не просто капор, ботинки, платье... Это были вещи, которые надевала на нее мама, в которых она бегала, по двору, по комнатам своего дома, в которых ходила гулять, держась за руку отца...
Метки, наверно, вышивала мама... Ровные, аккуратные буквы выведены оранжевыми нитками. Их, видимо, не хватило, таких ниток; на одной метке половина буквы «С» и точка — желтого цвета.
Алена все смотрела на эту двухцветную метку, уже не плача, а глубоко задумавшись. Валентин Кузьмич, устало опустив руки, сидел рядом, тоже задумавшись.
В дверь постучали, и оба они вздрогнули.
Директор открыл, но никого в кабинет не пустил, а сам вышел в коридор.
Алена подумала, что, наверно, это ищут ее, и стала нехотя, медленно складывать в мешок вещи. Убрала платье, чулки. Подержала в руках капор: одна лента была оторвана. Убрала и его. Долго, старательно свертывала пальто и удивлялась: неужели она была такой маленькой? И без того измятое, ей не хотелось мять его еще, и, чтобы положить аккуратней, Алена снова все вытряхнула из мешка.
Валентин Кузьмич закрыл дверь, вернулся к дивану. Алена стояла над разбросанной детской одеждой бледная, с клочком бумаги в руках.
— Это... — растерянно сказал он, — адрес... Кто-то из солдат оставил.
— Да нет! — ухватилась за его рукав Алена. — Никакой не солдат. Смотрите!
Она протянула ему неровный, истрепанный клочок бумаги и показала на заглавную букву написанной там фамилии.
— Буква «С». Та же самая!
Она затормошила его, радостно и горячо что-то заговорила и, неожиданно оборвав себя, замолчала на полуслове.
— Валентин Кузьмич, — прошептала Алена, — а вдруг это папа?
И села на диван, прямо на разбросанную одежду, сраженная этой своей догадкой.
— Аля, милая, — погладил ее по голове Валентин Кузьмич. — Это не папа. Это чужой человек.
— Но смотрите же! — она все держала в руках записку и показывала пальцем на заглавную букву «С». — Надо же написать! Надо сейчас написать, Валентин Кузьмич! Если не папа, так, может, это мой брат?..
Она снова вскочила и, заглядывая ему в лицо, стала взволнованно, радостно, сбивчиво говорить, что, конечно, это кто-то родной, что не мог же чужой человек просто так, ни с того ни с сего оставить свой адрес...
— Ведь зачем-то же он оставил, — раскрасневшись, говорила и говорила она, и Валентин Кузьмич не в силах был ее успокоить. — Я напишу! Я сегодня же напишу!
Алена быстро, не глядя и не свертывая, побросала в мешок одежду, торопливо завязала его. Аккуратно свернула бумажку, зажала ее в руке.
— Можно мне это взять?
Валентин Кузьмич сел к столу, переписал адрес на чистый лист и подал его Алене.
— Подлинник надо сохранить, — объяснил он.
Теперь Алене не терпелось уйти. Едва сдерживаясь, чтобы не убежать, она отступала, отступала к двери и наконец взялась за ее ручку.
— Подожди, — позвал Валентин Кузьмич и тут же раздумал. — Нет, нет. Иди. Ладно.
Он не нашел в себе сил сказать ей, что по ленинградскому адресу этого солдата уже писали и получили ответ от работницы домоуправления. Все до одной квартиры в доме были разрушены, оставшиеся в живых расселены по соседству, но среди них не оказалось ни матери, ни сына Смолиных.
«Пусть напишет, — решил Валентин Кузьмич. — Запретить невозможно».
