— Нате, ешьте, — щедро сказал он. — Поделимся...
Его напарник, одноногий, на новенькой, свежеоструганной деревяшке, тоже тряхнул котомкой.
— Баба моя кашу из его варит. А пацаны так едят. Только не догляди — растаскают.
Они и сами прихватили по куску, поколотили ими об угол лавки.
Одноногий сказал мечтательно:
— Эх, раньше-то скотина жрала!..
И принялись есть.
Когда подъезжали к станции, где ребятам предстояло выходить, соевый жмых грызли не только дети, но и обе воспитательницы.
Поезд, до бесконечности торчавший на глухих, безлюдных разъездах, стоял здесь всего минуту, и пассажиры вагона, словно предвидев это, заранее обдумали план высадки ребятишек.
Опять откупорили злополучное окно, вынули из пазов оставшиеся кое-где осколки, собрали возле окна самых маленьких. В тамбур вынесли зашитый в мешковину багаж. И как только поезд остановился, одна воспитательница и трое мужчин спрыгнули на платформу и быстро приняли и детей, и багаж.
Малыши, которым посчастливилось выбираться через окно, повизгивали от восторга, когда одноногий мужик, широко отставив и прочно уперев в пол свою деревяшку, хватал их сильными заскорузлыми ручищами, поднимал над головой и, перегибаясь через раму, подавал стоявшему на перроне напарнику.
Спрыгнула с подножки и другая воспитательница. Поезд сразу же тронулся — резко и быстро, — и мужики, ухватившись за поручни, стали запрыгивать на ходу. Они все задержались в дверях и на подножке и, пока было их видно, что-то кричали, махали руками, и из разбитого окна тоже махали, а ребята и воспитательницы хоть и отвечали тем же — смотрели больше не вслед поезду, а на крытый брезентом грузовик, стоявший совсем рядом с дощатой дырявой платформой.
В синюю щетку дальнего леса нырнул хвостовой вагон, и ребята зашевелились, загалдели, а воспитательницы запоздало кинулись их пересчитывать.
Тогда подошел к ним мужчина в поношенной офицерской шинели и высокой заячьей шапке. Назвался директором детского дома Валентином Кузьмичом. Придирчиво осмотрел ребят, завязал на нескольких грязных подбородках ушанки и, отведя в сторону одну из воспитательниц, спросил:
— Что это они у вас все время жуют?
Воспитательница невольно коснулась рукой своего кармана, покраснела и безнадежно сказала:
— Мы ничего не могли поделать. В вагоне там... угостили.
— Покажите, — попросил он.
Еще больше краснея, она вынула из кармана с одной стороны слоистый, сколотый, с другой — размякший, влажный кусок жмыха.
— И вкусно? — пошутил Валентин Кузьмич.
Воспитательница совсем смутилась.
— Ну, ладно! — махнул он рукой. — Поехали.
Кое-как разобравшись парами, ребята пошли к машине, а через час их уже принимал, осматривал детдомовский врач, мыли, терли мочалками сердобольные нянечки, и разрумянившаяся повариха досыта кормила пышным омлетом из яичного порошка.
— ...Анна Максимовна Миронова, — все еще говорил директор. — А попала ты к ней от Варвары Матвеевны Чернотоповой. А Варваре Матвеевне передали тебя солдаты, выходившие из окружения. Нашли они тебя на дороге, одну. Больше ничего о тебе не знали. Как ты одна-то осталась, не припомнишь?
Валентин Кузьмич спросил безнадежно, знал, что не однажды затевали этот разговор воспитатели, когда ребят только что привезли, и в детской памяти свежи были обездолившие их трагические события.
Алена сидела, опустив голову.
Валентин Кузьмич поднялся, сходил в кладовую, принес оттуда полосатый мешочек. Развязал, бережно вынул маленькое красное пальто, такой же красный — в оборочках — капор, исцарапанные, побитые желтые ботинки, чулки, платье, трикотажную кофточку, рубашку...
— Вот видишь, — осторожно сказал он и взял в руки капор. — На всех вещах метка: «А. С.» Тебя и стали звать Аля. Еще там, в деревне. Болела ты долго. И не говорила ничего. А на имя это отзывалась. Вот видишь... — Валентин Кузьмич внимательно посмотрел на нее. — А может, раньше тебя Александрой или Анной звали...
— Меня звали Аленой, — испуганно сказала Алена. — А когда надевали вот этот капор, я ревела. Он был очень... глухой.
Ее глаза округлились, заблестели лихорадочно, беспокойно.
— Капор на меня... мама надевала? — спросила она тихо и удивленно.
