— Не засыпайте, — встряхнул его Маркони. — В ночь перед угасанием ни за что нельзя засыпать.
— А? — переспросил Дондог.
— Это приносит несчастье, — заключил Маркони.
— Какое там, — сказал Дондог. — В том состоянии…
— Соберитесь, Бальбаян, с силами, — наседал Маркони. — Вы вот-вот умрете, не время сдавать. Ведите себя так, как будто здесь присутствует Джесси Лоо. Как будто вы должны быть перед ней на высоте.
— Джесси Лоо, — сказал Дондог. — Не верится, что она еще может прийти…
— Она, чего доброго, уже здесь, — сказал Маркони.
Дондог выказал недоверие.
— За дверью, — подсказал Маркони. — Прямо сейчас за ней и шаманит.
— Я ничего не слышу, — сказал Дондог.
— Ведите себя так, будто слышите ее барабан, — сказал Маркони. — Облегчите ей задачу, Бальбаян. Она здесь, чтобы вам помочь. Выкладывайте оставшиеся у вас за душой образы. Она, возможно, извлечет из них что-нибудь полезное.
Наступила тишина. Она длилась добрых два часа. Мне в голову не приходило никаких мыслей. Я старался расслышать барабан или колдовские воздыхания Джесси Лоо позади двери. Я ничего не слышал.
— Давайте, — настаивал Маркони. — Последняя ясная страница перед угасанием.
— Перед местью, — поправил Дондог.
— А, вы все еще носитесь с этим, — с сожалением откликнулся Маркони.
— Ну, — сказал Дондог. — Просто чтобы что-то сказать.
Он сделал вдох. Воздух нес больше хлама, чем газа. Сырость кишела комками.
— Смелее, Бальбаян, — подначивал Маркони.
— Предупреждаю, — сказал Дондог. — Это история любви. И чувствую, что она будет печальной.
— Неважно, — сказал Маркони. — Джесси Лоо слушает вас.
— Ладно, — сказал Дондог и начал рассказывать.
Однажды ночью, в духоте какого-то плохо освещенного сада, ко мне подошла незнакомая женщина и на языке, которым я не пользовался с самого детства, на уйбурском, сказала, что ей меня не хватало, что меня ей бесконечно недоставало и что она все время не переставала меня любить.
Мы находились в двух километрах от южного портала, в лагере 21. Близилась полночь, общественный сад был пуст. Под кустами в подземных трубах журчала вода. В сумерках разразилась гроза, но дождь уже перестал. Под прессом темноты и жары благоухали листья фикусов, поблескивая там и сям, когда на них падал свет уличных фонарей.
Незнакомка выдала свою речь залпом, словно произнесла затверженное наизусть послание. Но эмоция искажала ее голос, а на третьей фразе изменили голосовые связки. Слова распались, стали неуловимы для уха. Густая тень мешала мне читать у нее по губам. Наконец она смолкла.
Поначалу я не знал, как ответить. Так непривычно, когда к тебе обращаются по-уйбурски, в лоне знойной ночи, обращается женщина, с которой ты никогда не встречался и которая тебя любит.
За деревьями простиралась зона Краук, комплекс павильонов, где потрепанные девицы предлагали подчас Дондогу свои жалкие сексуальные услуги. Промелькнула мысль, что меня заклеивают, но я ее тут же отмел. Конечно, нет. Эта женщина говорила о любви отнюдь не за доллар.
По совсем близкому проспекту с черепашьей скоростью проезжал оснащенный громкоговорителем джип, он пролаял какую-то полицейскую фразу, после чего вернулся покой, лиственный, влажный, без тайны.
— Вы спутали меня с кем-то другим, — произнес я.
Сумрачный жар застаивался. Я ощущал, как по всему моему телу стекают ручейки. Я давно не разговаривал и теперь говорил вязко и путано. Мне было стыдно. Стыдно своего голоса, своего пота, стыдно, что я так скоро, за каких-то сорок лет заключения стал жалкой развалиной.
— Я разговариваю с Дондогом Бальбаяном, — пробормотала она, как будто кто-то просил ее описать свои дела и поступки.
— Вот я и… — сказал я. — Это недоразумение.
Над нами верещали насекомые. Я не понял ее ответа, нескольких слов, которые она произнесла совсем тихо.
Шевельнулась ветвь. Луч света упал ей около переносицы, и я в первый раз после того, как она остановилась прямо передо мной, встретился с ней глазами. Они с тревогой меня вопрошали. Они блестели. Говорят, что взгляд уйбурских женщин, когда вокруг не слишком светло, играет багряными отблесками. Зрачки незнакомки не обладали этими рубиновыми переливами, что снимают всякие сомнения в этнической принадлежности. Они просто-напросто были очень и очень черны.
