Последним свидетелем был доктор Томас Экленд. В темноте и суматохе вчерашней ночи я его почти не разглядел, но теперь видел его прямо перед собой: малопривлекательный человек с ярко-рыжими кудрями (в Союз рыжих его бы приняли с превеликим удовольствием); неровными барашками они спадали с вытянутой головы, а темные веснушки создавали впечатление кожного заболевания. Чахлые усики, вытянутая шея, водянистые голубые глаза. Не исключено, что, описывая его внешность, я сгущаю краски, но я испытывал глубокое и необъяснимое отвращение к человеку, чьи слова доказывали вину моего друга с окончательной неопровержимостью. Я сейчас возвращаюсь к официальному протоколу слушания и, соответственно, даю точное изложение произнесенного: какие вопросы Экленду задавали, как он на них отвечал, – тогда никто не скажет, что в собственных интересах я извратил истину.
Прокурор. Сообщите, пожалуйста, суду ваше имя.
Свидетель. Томас Экленд.
Прокурор. Вы из Шотландии?
Свидетель. Да, но сейчас живу в Лондоне.
Прокурор. Если можно, доктор Экленд, вкратце расскажите о вашей карьере.
Свидетель. Я родился в Глазго и изучал медицину в тамошнем университете. Диплом врача получил в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Я стал читать лекции в Королевской школе медицины в Эдинбурге, а потом получил ставку на кафедре клинической медицины в Эдинбургской королевской детской лечебнице. Пять лет назад, когда умерла жена, перебрался в Лондон: меня пригласили заведовать Вестминстерской больницей, где я сейчас и работаю.
Прокурор. Вестминстерская больница обслуживает бедные слои населения и финансируется на средства граждан, верно?
Свидетель. Да.
Прокурор. И вы лично, как я понимаю, внесли щедрый вклад в ремонт и расширение этой больницы.
Судья. Господин Эдвардс, если не возражаете, перейдем к делу.
Прокурор. С удовольствием, ваша честь. Доктор Экленд, пожалуйста, расскажите суду, как вы оказались в районе Милуорд-стрит и Коппергейт-сквер вчера вечером?
Свидетель. Я навещал пациента. Это добросовестный труженик, из бедной семьи, он выписался из больницы, но его состояние продолжало меня беспокоить. Я прибыл к нему поздно, потому что задержался на обеде в Королевском обществе медиков. Из его дома я вышел в одиннадцать, намереваясь прогуляться до Холборна, где обитаю. Но я заблудился в тумане и совершенно случайно оказался на этой самой площади незадолго до полуночи.
Прокурор. Что же вы увидели?
Свидетель. Я видел все, от начала до конца. Я увидел девочку, плохо одетую для этой немилосердной погоды, лет четырнадцати-пятнадцати. Страшно даже представить, что она делала на улице в столь поздний час, – ведь известно, что в этом квартале правит порок. Когда я ее увидел, руки ее были подняты, а черты лица выражали ужас. Она произнесла два слова: «Прошу вас!..» Потом раздались два выстрела, и она упала на землю. Я сразу понял, что она мертва. Вторая пуля попала в голову и убила ее наповал.
Прокурор. Вы видели, кто стрелял?
Свидетель. Поначалу нет. Было очень темно, увиденное меня потрясло, я решил, что здесь бродит какой-то сумасшедший – кому еще придет в голову стрелять в беззащитного ребенка? Тут я заметил фигуру неподалеку, человек держал в руке револьвер, который еще дымился. На моих глазах он застонал и упал на колени. Потом, потеряв сознание, растянулся на земле.
Прокурор. Вы сейчас видите этого человека?
Свидетель. Да. Вот он передо мной, на скамье подсудимых.
По залу снова пронесся ропот, всем зрителям, как и мне, стало ясно: эти показания – самые губительные. Сидевший рядом Лестрейд притих и поджал губы – я понял, что его вера в Холмса, принесшая ему столько пользы, изрядно пошатнулась. А что же я? Признаюсь, я был в смятении. По идее невозможно было представить, что мой друг убил ту самую девочку, с которой больше всего хотел поговорить, – ведь была вероятность, что Салли Диксон узнала от своего брата нечто, способное привести нас к «Дому шелка». Кстати, очень интересно было бы узнать, что она вообще делала на Коппергейт-сквер. Может, ее поймали и держали под замком еще до того, как к нам пришел Гендерсон? А он просто заманил нас в ловушку, предполагая завершить дело именно таким образом? Данное объяснение казалось мне единственно логичным. В то же время я вспомнил не раз слышанные слова Холмса: отбрось невозможное, и что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, будет правдой. Можно отбросить показания Исайи Крира – такого человека ничего не стоит подкупить, он скажет все, что от него потребуют. Но совершенно невозможно или по меньшей мере абсурдно полагать, что видный врач из Глазго, старший полицейский чин из Скотленд-Ярда и сын графа Блэкуотерского, представитель английской аристократии, собрались вместе, чтобы без видимой причины сфабриковать показания и обвинить в преступлении человека, которого они никогда прежде не видели. Именно перед таким выбором я оказался. Либо все четверо лгут, либо Холмс под воздействием опиума действительно совершил жуткое преступление.
