Он надел пенсне, снова снял, протер и снова надел. Сомнений быть не могло. Эти два слова стояли там с самого начала, хотя и никогда не привлекали внимания ввиду своей явной неуместности на строительном чертеже. Ну при чем тут Иерусалим, да еще и небесный? Неудивительно, что Эрнст-Фридрих, да и любой другой относились к ним, как к посторонней детали, типа рваного края или чернильной кляксы. Сам факт находки оригинальных чертежей в Дармштадте в 1814 году представлялся слишком неимоверным чудом, чтобы обращать внимание на такие мелочи!
Все это так… но теперь… Теперь, после разговора у графа невинная надпись неожиданно приобретала совсем другое, грозное и двусмысленное значение. «Да что за чепуха? — одернул сам себя Цвирнер. — Какое такое значение? Что ты несешь?» Но ноги уже сами несли его к Дому. Он чувствовал, что просто обязан взглянуть на него новыми глазами… почему «новыми», что за чушь?.. Ладно, не «новыми», просто взглянуть и успокоиться, вернуть себе прежние убежденность и равновесие. Сначала он быстро шел, затем сбился на бег, но все равно темная громада собора приближалась чересчур медленно. Эрнст-Фридрих уже не уговаривал и не одергивал себя. Им овладела необъяснимая паника, как будто вся его жизнь, нет, больше — весь смысл его существования зависел от того, что он увидит, когда, наконец, добежит.
Подъем на холм с берега дался ему особенно тяжело. Пот заливал глаза, дыхание сбилось; Эрнст-Фридрих несся, широко разинув рот и не обращая внимания на изумленных прохожих. Обогнув абсиду, он перевалился через ограждение, оттолкнул остолбеневшего сторожа и вбежал в собор через недостроенный южный портал, отшвыривая доски, опрокидывая ведра и поминутно натыкаясь на деревянные стойки лесов. Трансепт влился в центральный неф; Эрнст-Фридрих не глядя повернул влево, пробежал еще несколько метров и остановился, по-бычьи наклонив голову, тяжело дыша и уставившись в серые плиты пола.
Вот и все. Капля пота скатилась на серое и расплылась безобразной кляксой, за ней другая. Эрнст-Фридрих вытер лицо рукавом сюртука. Вот и все. Сейчас он поднимет глаза и увидит… что он увидит? Неужели всю свою жизнь он расхваливал платье голого короля? Неужели он посвятил всего себя обману, фальшивке, ложным и лживым ценностям? Неужели заплутал, сбился с верного пути, упрямо и надменно игнорируя советы друзей, которые тщетно пытались вернуть его к истине? Неужели?..
Эрнст-Фридрих повернулся к хору, с замирающим сердцем посмотрел вверх и зажмурился, не в силах вынести увиденного. Прямо в лицо ему, отражаясь от натянутых парусов перекрытий, бил торжествующий световой ветер. Тонкие линии колонн безудержно стремились вверх, как стройные мачты летящего ввысь корабля, невыносимо высокие в своей удивительной нескончаемости, а крутые дуги нервюр играли в скакалки с пьяной от света тенью. Даже воздух, казалось, трепетал, натянутый напряженной струной от пола до верхнего, парящего в облаках замкового камня.
И бедное сердце Эрнста-Фридриха зазвенело, затрепетало в унисон общей музыке камня и света, потому что иначе ему, сердцу, было бы просто невозможно уцелеть, не разорваться. Он вдруг понял, что плачет. Он вдруг понял, что видит в точности то, что видел Мастер Герхард, с той только разницей, что Мастер Герхард видел все это в своем восторженном воображении, в чертежах, во внезапном озарении, в то время как ему, Мастеру Эрнсту-Фридриху, дана бесценная привилегия увидеть то же самое чудо наяву, в живом, светящемся камне.
— Небесный Иерусалим… — прошептал архитектор, приоткрывая глаза маленькими щелочками, чтобы не ослепнуть от невыносимой яркости чуда. — Вот что он имел в виду. Небесный Иерусалим…
Цвирнер повернулся и тихо пошел прочь, словно боясь расплескать и без того переполненную душу. Он понимал, что с ним произошло нечто удивительное, из ряда вон выходящее, и теперь пытался осознать — что же именно? Эрнст-Фридрих никогда не замечал за собой склонности к религиозной экзальтации, принципиально практикуя трезвый, скептический взгляд на вещи. Собор он видел многократно и снаружи, и изнутри… видел сотни, возможно, тысячи раз. Да что там видел! — Он его строил! Он знал его назубок, на ощупь — каждый его камень, каждое стеклышко витражей! Отчего же тогда именно сегодня он испытал такое пронзительное потрясение, такую остроту ощущений?
