Ему повезло — первый же проезжавший мимо шофер остановил машину. Минут через сорок Олег высадился почти в центре Кяхты и окаменел в минутной растерянности. Город, словно бегун на трудной дистанции, дышал горячо, несся куда-то напряженно, стремительно. Рычанье механизмов, уличный гам, теснота, сутолока, парной после дождя воздух, пестрота витрин, афиш… а главное же — обилие лиц, в каждом из которых читалась целая жизнь, и глаза людские — излучатели крохотной в отдельности, но мощной в сумме энергии созидания и разрушения, добра и зла, горя и радости, участия и равнодушия. Олег почти тотчас изнемог под перекрестным огнем этого непрерывного излучения. Чувства его, утратившие среди безлюдья и успокоительных вздохов соснового бора прежнюю защитную притупленность, мгновенно встревожились, подобно гейгеровскому счетчику в зоне повышенной радиоактивности. В незавершенности новостроек замерещились черты разрухи, и это ощущение усиливалось тревожной краснотой битого кирпича, разбросанного вокруг них. Горячий асфальт мгновенно вызвал в памяти адские черные котлы, в которых его варят, и огонь под ними, чадящий по-адски же — черно и жирно.
По обычаю всех, кто хотя бы на миг вырывается из экспедиции, Олег первым делом накупил уйму газет, на ходу торопливо и жадно проглядел их. Военные действия в джунглях, валютная лихорадка, марш безработных, территориальные претензии, напалмовые бомбы, провокации неофашистов, выступление известного поборника холодной войны, очередная пересадка сердца, мировой рекорд по плевкам в длину, запуск космического аппарата, жатва на полях страны, театральная рецензия, репортаж из столичного микрорайона, юбилейные торжества в Варшаве, новый рудник в горах Таджикистана, известия из Антарктиды, статья детского врача… До чего же ты многолика и противоречива, родная планета Земля! Олег провел дрожащей рукой по взмокшему лбу. Могучий и тревожный пульс большого мира отзывался в нем, как в стетоскопе шум кровеносных сосудов, биенье сердца, и острота, объемность этого ощущения оказалась неожиданной, странной, новой для него.
„Развеялся, называется, — тоскливо думал он, вышагивая неизвестно куда. — Как говорится, нет мира под оливами… Хомутов, помнится, предрекал, что вековечные вопросы человечества будут решены в наше время. Блажен-де, кто посетил сей мир… Дай-то бог, чтобы сей мудрец из Долины бессмертников оказался прав…“
Бесцельно скользивший по фасадам домов взор Олега неожиданно споткнулся о табличку краеведческого музея. Не осознав еще до конца смысла надписи, он уже почувствовал, что должен войти. „Постой, постой… что-то такое вроде бы припоминается… — Олег еще раз перечитал табличку и вдруг сообразил: — Эге, да ведь Хомутов же говорил, что здесь хранится любопытный портрет Иакинфа Бичурина. Надо, надо взглянуть на своего проводника в Великую степь. На своего, так сказать, Вергилия…“
В полутемном безлюдном фойе и во всем здании царила воскресная тишина. Массивная дверь, ведущая во внутренние помещения, была заперта. Другая дверь, не по-нынешнему высокая и узкая, стояла полуоткрытой, но предназначалась явно не для посетителей, и идти туда Олег не решился. Он совсем уже повернул обратно, когда откуда-то сбоку бесшумно возник маленький сутулый старичок, одетый в потертую серую кацавейку, в очках с перевязанной дужкой и с кипой пыльных папок. Старческая худоба, вся его бестелесность была чем-то сродни прозрачности папиросной бумаги. Олег тотчас назвал его про себя архивным гномом.
— У нас сегодня санитарный день, — старичок неприязненно уставил на Олега острый воробьиный носик. — А вообще же, молодой человек, вы, видимо, попали не туда.
„Ясно, по одежке принимают…“ — хмыкнул про себя Олег.
— Если это музей, то я попал как раз туда, — он учтиво наклонил голову. — Вас, наверно, смущает мой несколько э-э… полевой вид, но что поделаешь — я работник академической экспедиции.
Представившись столь солидно, Олег почувствовал запоздалое раскаянье, однако нашлось и оправдание — он ведь действительно работает в академической экспедиции, а кем — это не суть важно.
