что дело Модэ просуществует три с лишним века и в конечном счете погубит всех хуннов…
Вернувшись к себе после того Совета, на котором был решен поход на дунху и погиб Бабжа, Бальгур почувствовал себя плохо. До конца дня он пролежал, тоскливо уставясь в дымник юрты, а к ночи стал бредить. Ему казалось, что через дымник спустился Бабжа, пронзенный стрелой шаньюя, но живой и румяный. „Модэ был прав, — смеясь, говорил он. — Земля дороже всего. Потерю людского стада можно восполнить приплодом, а земли же всегда столько, сколько было…“ — „Ты лжешь, Бабжа, ты всегда был хитер, — стонал Бальгур. — Земля обманывает нас — мы-то умрем, а она останется. Она всегда останется… Взгляни на меня, Бабжа, и ужаснись — ведь нам так мало отпущено небом видеть друг друга. Зачем же горевать о земле, которая вечна? Жалеть надо недолговечное, Бабжа, людей жалеть надо… Детей своих пожалей — не оставляй им в наследство недоконченной войны из-за неподеленных земель… Нет, не надо завещать своим детям ненависть, не надо их руками сводить друг с другом счеты, будучи уже мертвыми…“ Бабжа исчез, — вместо него предстал Тумань, но не с одной стрелой в груди, как Бабжа, а весь ощетинившийся стрелами. „Никак не пойму, — горько говорил он. — Неужели мой сын не почувствовал, не понял, что такое неволя, если отдал свою жену дунху?“ — „Но ведь он поступил так, чтобы избежать войны. Разве не так поступил и ты когда-то?“ — „Князь Бальгур, война — бессмысленное дело, но лучше война, чем неволя… Я уклонился от войны, потому что у меня было куда уводить народ. Разве хоть один хунн попал тогда в неволю по моей вине?.. Нет, не понимали вы меня…“ — „Да, Тумань, не понимали…“
Придя в себя на другой день, Бальгур почувствовал близость кончины. Он отправил гонца поднимать воинов рода Солин на войну с дунху и выехал следом сам. Шаньюй и Совет князей провожали государственного судью до ближайшего перевала.
Был тревожный ветреный день. Над голой седловиной шли облака караван за караваном. Солнечные лучи то гасли, то разгорались в слюдяных блестках сумрачных гранитных столбов, стерегущих перевал.
— Князь Бальгур, когда-то они помогли мне, — Модэ протянул руку — на ладони у него лежали три красные игральные кости. — С тех пор я всегда носил их при себе, как амулет. Я выиграл их у тебя, помнишь? А сейчас возвращаю. Может, они помогут и тебе.
С грустным сожалением и словно бы издалека смотрел старый князь на Модэ.
— Теперь ты в них не нуждаешься…
— Да, князь Бальгур, отныне мой амулет — острие моего меча, — Модэ улыбнулся, но глаза его оставались холодными и угрюмыми.
— Как знаешь, шаньюй, как знаешь… Конечно, ты вернешь и Иньшань, и Великую Петлю, но… есть на свете то, чего вернуть нельзя…
— Такого нет, князь! — Модэ резко дернул повод, и конь под ним всхрапнул, оскалившись, точно засмеялся.
— А люди, шаньюй?
— Люди? — Модэ с легким удивлением вскинул бровь. — Пока женщины не разучились рожать, у меня хватит и врагов, и воинов!
— Ты прав, шаньюй, а я… всего лишь отживший свое старик… Что ж, прощай!
Бальгур властно махнул рукой, и кони, сразу взяв с места крупной рысью, стали уходить под перевал.
Уже спустившись вниз, Бальгур оглянулся: над вогнутой чертой седловины, отчетливо вырисовываясь на фоне беспокойного неба, высился одинокий всадник — двадцатилетний повелитель степной державы Хунну. Когда миг спустя старый князь посмотрел туда снова, там уже не было никого…
Стояло начало лета. Палящий зной еще не успел съесть недолговечную степную зелень и обесцветить небо. Черные смерчи, дрожа и предсмертно изгибаясь, словно одушевленные, не скользили еще по необъятному простору. Лихорадочная, поспешная жизнь кипела в степи. Бальгур заметил беркута, дремавшего на развалинах каменной гряды, и подумал, что хищник сыт, но скоро придется ему в поисках какой-нибудь захудалой пищухи-оготоно целыми днями кружить над пожухлой и как бы вымершей степью.
Далеко впереди показался пеший путник, и это был чужеземец, ибо ни один хунн не пустился бы в дорогу без коня. Чужеземец, в одиночку бредущий через Великую степь в сторону полуночи, — это достойно удивления. Когда звук копыт достиг ушей путника, тот обернулся и остался стоять, никак и ничем не защищенный посреди этой громадной пустынной равнины, как сухой стебелек на обочине караванной тропы.
