Но вот другой случай. В штрафной бригаде я познакомился с Ураз-бековым. Он был смугл и темноглаз, откуда-то из Средней Азии или с Кавказа. По-русски говорил хорошо, был начитан. Возможно, партийный или научный работник.
— Не могу так жить! Не хочу превращаться в скота. Лучше наложить на себя руки, — как-то вырвалось у него.
— Как? У нас нет веревки на штаны, не то что повеситься.
— Вот и я думаю: как?
— У тебя есть близкие? — спросил я.
— Мать. И еще жена, дети, если не забыли. Лучше бы забыли. Но все равно спасибо им за все на свете.
Голос Уразбекова потеплел.
— Ну вот, видишь. Надо жить. Сказать тебе одну мысль? Загадывать на год глупо. Но на месяц можно, пусть на день. Утром скажи себе: хватит у меня сил дожить до обеда? Дожил — и ставишь новую цель: дожить до вечера. А там — ужин, ночь, отдых, сон. И так — от этапа к этапу, ото дня ко дню.
— Любопытная теория! — задумался Уразбеков. — В ней что-то есть.
— Конечно, есть! Ты же не ставишь перед собой масштабную цель: допустим, пережить зиму. А вполне реальный рубеж — три-четыре часа. А там день и еще день! Надо только собраться.
— Заманчиво! Такое может прийти в башку только бывшему смертнику.
— Все мы смертники в отпуску. Попробуй!
Прошло недели две. В тот день я не был на работе — зашиб руку. В полдень дневальный Шубин, отнеся бригаде обед, сообщил:
— Уразбекова застрелили!
— Ка-ак?
— Поднялся на борт ущелья, шагнул за дощечку «Запретная зона», сказал: «Ну, я пошел, боец!» Тот вскинул винтовку: «Куда? Назад! Стой!» А Уразбеков идет. Ну, боец и выстрелил. Сперва вроде в воздух, а потом в него. А может, и наоборот.
Вздохнули: неплохой был парень. Безвредный.
А вот боец за бдительность отпуск получит. И спирт.
Целые годы жизни выпали из памяти, особенно с 1945-го по 1950-й. В основном я провел их в штрафной бригаде. Вначале думал, сижу, как рецидивист: трижды судимый, дважды приговорен к смерти. Оказалось — считался склонным к побегу (все тот «любознательный» на бремсберге!).
Начальник режима так и говорил: «Вот полетят белые мухи — выпущу».
Зимой с Колымы не бегают. Да и летом не очень.
Помню, как я с отчаяния объявил голодовку, требовал, чтобы отправили в Магадан, заранее зная, что это неосуществимо. На каторге, где каждый цепляется за кроху хлеба, затея дикая.
Меня перевели из штрафной в карцер — других одиночных помещений в зоне не было. День на четвертый в камеру ввалилось начальство во главе с оперуполномоченным. Пригрозили, что, если не сниму голодовку, силой отправят на работу.
Наутро вывели на развод. Лег на камни у ворот. Начальник режима приказал:
— Носилки!
Злобно ругаясь, за них ухватились рыжий Уркалыга и вечно жующий смолу Михайлов, известные тем, что за пайку способны зарезать любого. По камням и так нелегко идти, а тут еще с носилками. Трижды, делая вид, что оступились невзначай, меня роняли на камни. Чувствовалось, Уркалыга и Михайлов лишь ждут случая, чтобы сбросить меня в ущелье. А вот и удобное место — тропа шла по самому краю пропасти. Мне показалось, что Уркалыга и Михайлов нехорошо переглянулись. Собрав силы, я резко перекатился через край носилок влево и вскочил на ноги:
— Сам пойду.
Толчками билось сердце. Чувствовал, только что надо мной пронеслось дыхание смерти.
Бригада работала в открытом разрезе. После взрывов вначале сверху ломом сбрасывали крупные камни, затем, растянувшись по склону ущелья, шуровали вниз средние камни и щебенку.
Так загружался бункер, под люком которого стояла вагонетка. По рельсам ее откатывали к следующему бункеру, и так до бремсберга, по которому порода — я уже говорил — направлялась на обогатительную фабрику «Кармен».
— Ослаб, верно, от голодовки? — обратился ко мне в забое бригадир Костя Бычков. — Дам тебе работу полегче. Спускайся вниз к люку, очищай рельсы от камней.
Спустился, очищаю рельсы, раздумывая: откуда такая милость бригадирская? Работенка-то блатная. И вдруг почувствовал тупой удар в спину. Оглушенный им, я быстро отполз в сторону. А сверху летел еще один крупный камень. Взглянув вверх, увидел оскал склонившегося над люком Уркалыги.
— Ну-у здоров, черт! — выругался тот.
