Доднесь тяготеет. В 2 томах. Том 2. Колыма - страница 18

С нашим этапом прибыло распоряжение: в связи с ослабленнос-тью зэков в течение двадцати одного дня за зону на работу не выводить, кормить — вне нормы питания.

Лагерницы всматриваются в наши лица, прислушиваются к называемым фамилиям. Может быть, прибыла с этапом знакомая, может быть, прибыл кто из родного города. Вероятно, вид у нас, и правда, измученный. У многих лагерниц на глазах блестят слезы. Себя мы не видели, к лицам своих соэтапниц привыкли, мы не замечали ничего особенного.

Лагерницы объяснили нам потом свои слезы:

— Нам казалось, что входят мертвецы — кости, обтянутые кожей. Нет молодых, одни старухи.

Старый барак. Почерневшие от времени доски. Низкий, черный от копоти и времени потолок. Маленькие оконца плохо пропускают свет. Во всю длину барака, по обе стороны его, — столбы. К ним прибиты сплошные нары в два яруса. Посреди барака — железная бочка-печь и длинный стол.

Вызванные по списку, мы получали по одеялу, по наволочке, по полотенцу, по простыне. В глубине зоны у стога набили матрасники и наволочки. Я все время думала об одном — где-то на Колыме находится Надя[4]. И вдруг слышу звонкие голоса: «Кто из вас Олицкая? Где Олицкая?»

Спрашивают две молодые оживленные женщины. Я поднимаюсь с нар. Они идут ко мне. Может быть, одна из них Надя? Тогда которая?

— Вы — родственница Надежды Витальевны? Вы — Катя? — приветствуют они меня.

Эти женщины сдружились с Надей на этапе. Месяца два назад ее вывезли в глубинку, в совхоз «Эльген». Они рассказывают мне, что из Владивостока Наде сообщили, что ее муж прошел этапом на Колыму. Через забор мужской зоны ей бросили камень с привязанной к нему запиской. Больше ничего узнать ей не удалось.

— Я могу написать Наде?

— Да-да, конечно, — отвечают девушки. — Мы научим вас, как послать письмо, чтобы дошло скорее. А сейчас мы забираем вас к себе в барак. Мы даем ужин в честь вашего приезда.

Я колеблюсь, я говорю, что я не одна, что со мной подруги. Я не хочу и не могу оставить их одних в первые часы.

— Сколько вас? — спрашивают девушки. Они забирают нас четверых. Девушки отличались от нас так же, как отличался их барак от нашего. Барак их был с вагонной системой нар. Все нары были застланы стандартными суконными одеялами. Стол был покрыт белой простыней, всюду разложены белые вышитые салфеточки. Обе подруги наряжены в черные юбки и белые размереженные блузочки. Жили они рядом на верхних нарах. На нарах была расстелена салфетка, на ней расставлено угощение. Хлеб, нарезанный ломтиками, кетовая икра, консервированные крабы, искусственный мед и сливочное масло — что куплено в лагерном ларьке, что получено в посылках из дома.

Зора Борисовна Гандлевская попала в лагерь по делу анархистов сроком на пять лет. Ее товарка получила такой же срок, кажется, по делу троцкистов. В лагере они были уже около года, работали на посильных работах, вырабатывали хорошую категорию питания. В общем, как-то приспособились к лагерной жизни. Обе они хотели подбодрить нас. Они старались говорить об отрадных сторонах лагерной жизни, умалчивая о мрачных сторонах ее. Это им не очень удавалось, мало радостного было вокруг. И все же они твердили — самое страшное позади.

Зора Борисовна Гандлевская. 30-е годы

— Вы счастливые, попали сюда по окончании гаранинщины. Тридцать восьмой год на Колыме был страшным годом.

…Мы жили в бараке. Ходить по другим баракам не разрешалось. И хотя правило это не соблюдалось, мы, «тюрзачки», почти не ходили. Обещание начальника Ярославской тюрьмы не было выполнено: личных вещей мы не получили. Кроме лагерной одежды, у нас другой не было. Деньги у многих на лицевом счету были, и немалые, но по лагерным правилам заключенная могла получить в месяц не больше пятидесяти рублей. Первое время и этой суммы не выдавали. У большинства же на счету денег не было. Из барака мы ходили в лагерную столовую завтракать, обедать и ужинать. Большое чистое помещение уставлено маленькими столиками, у входа в столовую каждая заключенная получала ложку, которую должна была сдать при выходе. В бараке иметь ложку не разрешалось.

…Поразило меня в жизни заключенных то, чего я никогда не встречала в пройденных мною раньше тюрьмах. В среде лагерниц, осужденных по политическим статьям, была развита торговля как своими вещами, так и тюремным пайком. Когда-то арестанты-социалисты делились всем, ущемляя здоровых, поддерживая больных, осуществляли в тюрьме коммуну. Здесь было не так. Имевшие деньги покупали у неимущих все, что те могли продать. Продавались тюремные пайки сахара и хлеба, казенные вещи — чулки, простыни, платочки. Каждая лагерница жила сама по себе, жевала свою корочку хлеба с маслом или без масла и не интересовалась, жует ли что-нибудь ее соседка. Удивительней всего было для меня то, что уголовные — воровки и проститутки — были щедрее зэков политических.