— Пожалуйста, мое пальто! Вон то, под леопарда.
— Меня зовут Марин, а тебя? — спрашивает гардеробщица, раздвигая вешалки.
— Алис.
— Мне знакомо твое лицо, но в этих больших очках, как у Наны Мускури…
— Извини, но мне действительно пора.
— Жаль, держи, вот твоя шкура.
— Спасибо, Марин.
— Надеюсь, до встречи? Я работаю барменшей в «Циклопе» на улице Коллежиаль.
Кадр меняется. Появляются двое здоровых парней перед кроваво-красным занавесом.
— А я инженю с улицы Катастрофы. Прощай, Марин, — бросает Алис сквозь зубы.
Она решительно направляется к вышибалам. Они приоткрывают ярко-красные занавеси, приветствуя ее восхищенным: «До свиданья, мадемуазель». Алис сбегает по ступенькам заброшенного или строящегося здания и оказывается среди уродливого городского пейзажа. Склады, огражденные проволокой, закрытая заправочная станция. Она бросается бегом, шаги ее гулко отдаются на пустой улице, ее дыхание становится все более прерывистым. Она несколько раз оглядывается.
Кто-то склоняется над окном на самом верху здания. Раздается крик мужчины. Алис сворачивает в переулок, потом в другой. Виден перекресток, красные огни светофора.
Справа перед ней стоянка такси, там стоит машина. Камера снимает дремлющего водителя, руку Алис, стучащую по стеклу. Оно опускается. Алис называет адрес больницы Святого Фелиция. Щелчок открывающейся дверцы, она садится в машину. Проносятся улицы незнакомого пригорода, мелькают разрозненные неоновые огни, слышится грустная музыка. Мост над кольцевой автодорогой. Огни машин сливаются в длинные светящиеся линии. Такси въезжает в Париж.
Она платит, выходит из машины, направляется к отделению скорой помощи, спрашивает Диего Карли. Девушка отвечает ей, что он сейчас занят, надо подождать. Камера снимает коридор на высоте взгляда сидящей женщины, чье дыхание постепенно становится ровным. По коридору туда и сюда снуют люди в белых и зеленых халатах, мелькает несколько усталых и спокойных лиц. Обрывки разговоров. Какой-то треск. Распахивается дверь, за ней видны носилки, на которых лежит раненый, рядом Диего Карли и один из сотрудников. Камера поднимается, видно раздраженное и усталое лицо Диего.
— Что ты тут делаешь!
— Мне нужно с тобой поговорить, Диего…
— Ради бога, Алис, ты же видишь, я работаю!
Камера по-прежнему направлена на дверь, за которой скрылись оба медбрата и носилки. Снова виден коридор. Кафе, освещенное неоном. Тихо работающий телевизор и Адам Нон, сидящий на стуле с шваброй между ног.
— Адам!
Он улыбается ей. Доброй, щедрой улыбкой. Алис подходит к Адаму, ее рука приближается к очкам-камере. Больше ничего не видно, кроме серого пола и ботинок уборщика.
— Храни это как можно бережнее, Адам. И обещай мне, что никогда никому об этом не скажешь! Никогда, слышишь?
Это последняя фраза Алис Бонен, прежде чем наступит глухая тишина в кармане Адама Нона.
— Ну и вид же у вас! — воскликнул Виктор Массо. — Это от слишком сильной радости или смешанного с радостью отчаянья?
— Ни то и ни другое, — ответила Ингрид. — Это скорее синдром черепахи, которая только что достигла финишного стола.
— По-моему, надо говорить «столба», — машинально поправил ее Диего.
— Как хочешь. Мы продвигались маленькими шажками и все-таки запыхались и сбиты с толку. Верно, Лола?
Раз в жизни Лола не нашлась, что сказать, и просто указала на экран. Виктор Массо увидел лишь застывший кадр, который совсем не показался ему привлекательным; нужно было быть посвященным, чтобы оценить тонкости глубин кармана Адама Нона.
— Лола хочет сказать, — пояснила Ингрид Виктору и Фрамбуаз, — что правда была у нас перед глазами с самого начала, но она была снята слишком крупным планом, чтобы мы могли ее различить.
Глаза Виктора и Фрамбуаз округлились, как глаза их рыбок кои.
— Ингрид хочет сказать, — вмешался Диего, — что многое зависит от того, как на это смотреть.
— И если без разбору поглощать образы, то уже не видишь, в чем здесь смысл, — добавила Лола в заключение.
— Я думаю, мы пойдем выпьем еще кофе, верно, Фрамбуаз? Вернемся, когда эта троица лунатиков перестанет спать с открытыми глазами и ртом. Пошли, детка.
