— Конечно нет. Но так думает мой дядя. — Передавая деньги, он хитро сощурился и сказал: — «Зеленые». Я слышал, у них новые кони.
— Верно. Двадцать аравийских жеребцов.
Александр улыбнулся, и мне пришло в голову, что это он раздобыл сведения.
— «Зеленые», — повторил брат.
При виде его раздутого кошелька я так и ахнула.
— Мне везет, — объяснил он. — Скажите, а что такое Римские игры?
— Как, вы не знаете? — вскрикнула Юлия. — Это же величайшие на земле игры.
— У нас были свои собственные, — обронила я.
— Римские игры продолжаются целых пятнадцать дней. Колесничные гонки, состязания гладиаторов, театральные представления… — Девушка покосилась на Юбу. — Впрочем, на них мы, наверное, не пойдем.
— Полагаешь, Октавиан согласится праздновать после того, как на его жизнь покушались? — осведомилась я.
— Это не праздник, — возразил Марцелл. — Это традиция. Отменить игры — то же самое, что…
Он запнулся, подыскивая нужное слово, и Юлия подхватила:
— Запретить июль.
— Или взять и отказаться от сатурналий. И потом, народу нужно развеяться. В такие дни прекращаются все работы, а римляне носят при себе еду и цирковые подстилки.
— Что-что? — удивился Александр.
Марцелл указал туда, где зрители подстилали под себя толстые камышовые циновки.
— Не все скамейки обиты мягкими тканями, как наши.
Взревели трубы, ведущий дал знак начинаться гонкам, створки ворот были подняты, и колесницы с грохотом понеслись по беговым дорожкам. Юлия, Александр и Марцелл кричали до хрипоты, а я вновь достала чертеж, полученный от Витрувия. Да, он просил заполнить пустую гробницу, но при этом не очень-то верил, что у меня что-нибудь получится. Придется его удивить. Я создам такие эскизы, перед которыми невозможно будет устоять. Пожалуй, над мавзолеем работают и другие архитекторы, старше меня на декады, однако никто из них не был в Александрии, не видел чудес, сотворенных династией Птолемеев. Никто из них не учился в Муcейоне, годами не зарисовывал в свой альбом красивейших мраморных кариатид и лучшие в мире мозаики. Вооружившись чернильницей и стилем, я вдруг заметила, что Юба за мной наблюдает.
— Рисуешь новый Рим? — поинтересовался он.
— Это заказ.
— Ах, так тебе заплатили?
— Нет. Я просто хочу быть полезной обществу.
— Какое великодушие, и это в неполных двенадцать лет. — Нумидиец улыбнулся. — Скоро ты станешь раздавать хлеб вместе с Октавией.
— Я видела, как ты благодарил ее утром, — сорвалось у меня с языка. — Значит, подарок все же пришелся ко двору.
Юба поднял брови.
— Конечно. Это единственный сохранившийся портрет моего отца.
Я стиснула зубы, мысленно пообещав себе больше не поддаваться на его подначивания, и остаток дня старательно закрывала от нумидийца свои эскизы.
На седьмой день без хлебных раздач в Субуре вспыхнули первые бунты. Никто, кроме Октавии, не удивился, когда люди принялись громить лавки, грабить разносчиков и поджигать таверны, хозяева которых отказывались подождать с уплатой. Пока мы сидели в триклинии, поедая дроздов и устриц под нежные звуки арфы, Субура бушевала, словно разъярившийся волк. Голодные толпы пожирали все, что встречалось им на пути, — кур, собак и даже котов. Когда на восьмой вечер наш ужин прервал солдат, явившийся сообщить, что плебеи выдали театрального лучника, я увидела в глазах Цезаря торжествующий блеск.
— Завтра же возобновить раздачи, — приказал Октавиан. — Напомните людям, что их еда оплачена мной, что я вынужден продавать свои статуи, лишь бы купить им хлеба.
Солдат улыбнулся.
— Будет исполнено, Цезарь.
— И кто же преступник? — бросил он как бы между делом.
— Один из ваших рабов. Мальчик на побегушках, из кухни.
Октавиан подозрительно замер.
— Мальчик или мужчина?
— Ему шестнадцать.
— Вы уверены в его виновности?
— Три недели назад он удрал с Палатина, так что плебеи не сомневаются. Одно слово — беглый раб.
Агриппа в гневе поднялся с места.
— Так это он или нет?
— Он, — чуть увереннее сказал солдат.
Несмотря на запрет Октавиана продавать рабам оружие, всегда находились торговцы, готовые обойти закон за хорошую плату.
— Прогнать его под бичами по улицам, — бросил Цезарь. — А утром распять возле Форума.
