— В честь каждой из наших побед или даже личных достижений, — продолжал он, — я призываю каждого внести свою долю в строительство нового Рима. Мой полководец Тит Статилий Тавр возводит первый каменный амфитеатр. Мой консул Агриппа вложил деньги в сооружение бань, уже успевших принять десятки тысяч человек, а теперь занимается Пантеоном, величайшим в истории храмом для поклонения сразу всем нашим богам. Луций Марций Филипп перестраивает святилище Геркулеса Мусагета. А что возведете вы? — с нажимом спросил Цезарь. — На каких стенах вечно будет написано ваше имя?
Сенаторы радостно оживились. Во время речи не прозвучало ни слова о наказании тех, кто поддерживал моего отца, да и вообще ни о чем, кроме нового Рима.
Октавиан величественно наклонил голову, и тут все вокруг пришло в движение.
— В чем дело? — обратилась я к Александру.
— Триумф начинается, — ответил Агриппа.
За стенами Сената разом взревели рога. У помоста возник пожилой мужчина с золотыми цепями в руках.
— Это для детей.
Я посмотрела на Агриппу.
— Только на время шествия, — пообещал он.
Мы вытянули руки, как было сказано, и у меня на ресницах блеснули предательские слезы. Полководец надел цепи Александру, а потом обернулся ко мне, старательно избегая смотреть в глаза. «Его дочка Випсания всего на четыре года младше меня. Наверное, он представил ее на моем месте, в таком же унизительном положении» — подумала я. Агриппа проверил, достаточно ли свободно цепи держатся на наших руках. Один из сенаторов улыбнулся, взглянув на нас, и я усилием воли сдержала рыдания, готовые прорваться наружу.
Мы последовали за Октавианом через двойные двери на Форум. Стыд не давал мне смотреть на брата; оставалось лишь кожей чувствовать, что он здесь, рядом. Когда я споткнулась, наступив на край туники, Юба резко бросил в спину:
— Иди, не останавливайся.
— Иду, — огрызнулась я.
— Можешь? Значит жива. Ну так и перестань себя жалеть.
На улице многотысячная толпа танцевала и пела под звуки флейт. Солдаты силились не подпускать плебеев к сенаторам, но, разумеется, тщетно. Сквозь шум и гвалт Юба провел нас к деревянному помосту, оформленному в виде египетского чертога. Поднимаясь по лестнице впереди меня, брат отчего-то замер. Я проследила за его взглядом. Над нашими головами высилось ложе. Там возлежала восковая фигура мамы. С чучелом кобры, свернувшимся между грудей.
— Не смотри туда, — прошипел Александр. — Они хотят, чтобы мы рыдали на глазах у целого Рима.
Я закусила губу и ощутила привкус крови. Юба указал нам на позолоченные престолы рядом с изображением покойной матери.
— Сидите смирно. Даже не думайте попытаться бежать.
Сверкнув глазами, я промолчала, но он продолжал, как если бы у меня вырвалось «а иначе?».
— Сегодня город кишит солдатами. Любой из них будет счастлив похвастаться, что своими руками прикончил одного из потомков Марка Антония.
Я покорно заняла свое место. Главное — не вспоминать о Хармион. Бедняжка не выносила шума и многолюдных торжеств. Эта картина разбила бы ее сердце. Внизу, под нами, застыли мужчины, каждый из которых символизировал египетский город, захваченный Октавианом, или же реку, пересеченную римскими легионерами, вплоть до Евфрата и Рейна. Пожалуй, более всего Хармион опечалилась бы при виде скованных цепями женщин, совершенно нагих, если не считать табличек с названиями покоренных племен, висевших у них на груди.
Александр, как и я, обвел ужасную сцену глазами, потом повернулся ко мне и шепнул:
— После триумфа еще никого не оставляли в живых.
— Нас ведь пустили в дом Октавии. Нам дали комнату. Для чего?
— Чтобы мы не взбунтовались.
Я посмотрела ему в лицо.
— Что же делать?
Брат немного приподнял передник. Увидев сверкнувший клинок, я воскликнула:
— Как тебе…
— Ш-ш-ш. Это вещь Марцелла. Я сказал, что надо разрезать веревки на сундуках. Он дал мне свой нож, а потом забыл попросить обратно. Может, нас и казнят, но дешево мы не дадимся.
И тут начался триумф. Толпы солдат и простых горожан слились у меня перед глазами. Впереди на запряженной четырьмя белыми жеребцами колеснице ехал Октавиан с женой и сестрой. Все трое в лавровых венках, но только Цезарь накрасил лицо киноварью, чтобы сильнее походить на Юпитера — отца всех богов и повелителя правосудия, — и оно превратилось в темно-красную маску, искаженную самодовольной ухмылкой. Интересно, мелькнуло у меня в голове, какую роль он будет играть, когда процессия достигнет цели? Может быть, перевоплотится в палача?
