Цезарь пронзил его убийственным взглядом.
— Автор этих слов не может быть земледельцем. Он образован и беспрепятственно бывает на Палатине. Воин, охранник или же очень глупый сенатор. Ваш задержанный врет!
— Отсечь ему кисть руки, — поспешила вмешаться Ливия, — и прибить ее на двери Сената.
Солдат посмотрел на Октавиана.
— Да. А если он и тогда не вспомнит, кто ему заплатил, — распять его. Агриппа лично проследит, чтобы все исполнили в точности. Пошел! — прикрикнул Цезарь на замешкавшегося воина.
В триклинии повисла тревожная тишина.
Октавиан опустился на место и посмотрел на арфистку.
— Продолжай играть!
Девушка дрожащими руками принялась перебирать серебристые струны. Вскоре комната наполнилась приглушенными тревожными голосами.
Повернувшись к Октавии, я шепнула:
— Не понимаю. Кто это — Красный Орел?
Она с беспокойством покосилась на брата, но тот говорил с Агриппой и ничего не слышал вокруг.
— Этот человек мечтает покончить с рабством.
— Значит, он подбивает рабов на бунт? Октавия неловко поерзала на кушетке.
— Нет. Любые подобные попытки уже не раз подавлялись. Рабы не имеют оружия и не способны объединяться.
— Тогда чего же он добивается? — вступил в беседу Александр.
— Чтобы взбунтовались патриции. Чтобы люди, наделенные властью в Сенате и золотом, сами решили положить конец современной системе.
Брат поморщился.
— Он и вправду надеется?
— Этому не бывать, — отвечала Октавия с печальной улыбкой. — В лучшем случае можно ждать некоторых поблажек в законе.
— И даже на это рассчитывать глупо, — мрачно вставил Юба. — Рим никогда не откажется от рабов. Галлы, германцы…
— Египтяне и мавританцы, — подхватила я. И с горячностью прибавила: — Если бы не каприз Фортуны, мы с тобой оказались бы среди этих несчастных.
Марцелл обернулся на нас из-за соседнего столика. Похоже, последние слова я выпалила громче, нежели собиралась.
— Довольно смелые слова, — произнес Марцелл.
— Или довольно наивные, — сердито прибавил мой брат.
— А что? Разве это неправда? — возразила я.
Мы трое сидели на разных кушетках нашей комнаты. Озаренный пламенем комнатного светильника, племянник Октавиана походил на золотоволосого Аполлона. Казалось, его могучие загорелые руки способны сделать все на свете. Странно ли, что дядя предпочел его Тиберию, своему озлобленному приемному сыну?
— При чем здесь правда? — отмахнулся Александр. — Твое счастье, что Цезарь ни слова не слышал.
Я покосилась на дверь. Вскоре должна была появиться Октавия и разогнать нашу компанию по комнатам.
— Как, по-твоему, обойдутся с тем узником?
— В точности так, как сказал дядя. Его правую кисть прибьют на дверях Сената.
— И Агриппа исполнит приказ? — тихо спросил мой брат, сняв жемчужную диадему и пригладив ладонью выбившиеся волосы.
— Или кто-то еще. Но в Риме не отыскать человека более верного, чем Агриппа. Он и дочь родную не пощадит, если та будет чем-нибудь угрожать Республике. В конце концов бунтаря непременно схватят.
— А почему этот странный знак — красный орел? — полюбопытствовала я.
— Орел — символ наших легионов. Получается, якобы Рим обагрен кровью своих рабов. Вольноотпущенные считают этого человека ужасно храбрым. Только не вздумайте упоминать его прозвище при Октавиане: дядя убежден, что оно возвеличивает дело мятежника.
— Если сенаторы до сих пор не взбунтовались, — задумчиво проговорила я, — чем же он провинился перед законом?
— Например, тем, что тайно освобождает гладиаторов прямо с арен. И помогает бежать мужьям и женам, разлученным в рабстве.
— Бежать? Куда? — выпалил Александр.
— Должно быть, на родину. Несколько месяцев назад на Фламиниевой дороге поймали беглых рабов-галлов. При них нашли достаточно золота, чтобы вернуться домой.
Я покосилась на брата. Тот прочитал мою мысль — и строго покачал головой. Но разве у нас еще оставалась другая надежда? Если Красный Орел помогает галлам устроить побег, что ему стоит помочь нам вернуться в Египет? Брат не хуже меня слышал предупреждение Октавиана: «Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать — и люди сочтут меня милосердным». А что потом, когда не надо будет казаться милосердным? Когда Александр войдет в совершеннолетний возраст и его сочтут опасным?
