— А потом? — ровным голосом спросил Александр.
— Вернетесь на триумфальный пир. Он будет куда богаче сегодняшнего. Жаль только, что завтра вы много чего насмотритесь. Такого, из-за чего можете сильно расстроиться.
— В нас будут плевать на улицах? — прошептала я.
— Не знаю. Вообще-то плебеи рвут и мечут от злости. Они готовы поверить всему, что слышали о ваших родителях.
— Например? — не отступала я.
Октавия передернула плечами.
— Ну, что ваш отец, пока был в Египте, одевался в хитон, позабыв свою тогу.
Я вскинула подбородок.
— Это правда.
— Чему еще они верят? — спросил Александр.
— Якобы Антоний велел почитать себя как Диониса, носил его тирс и короновался венком из плюща.
Перед моими глазами возник отец в золотых и красных одеждах, вздымающий вместо меча стебель фенхеля — в точности как описала сестра Цезаря.
— Это тоже правда.
Октавия подалась вперед.
— А он в самом деле велел отчеканить римскую монету с изображением вашей матери?
— Ну да. Три года назад, — произнес Александр. — Разве это ужасно?
Она не ответила. Тогда я дерзко поинтересовалась:
— Больше они ничему не верят?
Помедлив, Октавия проговорила:
— Ходили разные слухи о пиршествах на реке…
— Верно, — искренне выпалил Александр. — У мамы с папой было свое общество. — «Собрание Неподражаемых в Жизни».
— Чем же оно занималось? — затаив дыхание, осведомилась Октавия.
— Пировало на кораблях, обсуждая вопросы литературы с великими философами со всего света.
— Потом его переименовали в «Орден Неразлучных в Смерти», — прибавила я. — После того, как отец проиграл сражение при Акции. Однако теперь все в прошлом… Как и наши мама с папой.
Вечерняя гостья чуть откинулась назад и недоверчиво смотрела то на меня, то на брата. Казалось, она никак не могла представить себе, что мы говорим об одном и том же мужчине.
— Ну и… много времени он проводил с вашей мамой?
У меня запылали щеки. Так вот в чем дело: Октавия до сих пор его любит.
— Да, — еле слышно сказал Александр.
— Значит, не слишком часто бывал со своими людьми? — обратилась она ко мне.
— Не слишком… — Я устыдилась и отвела глаза. — Вы рады, что его больше нет?
— Никогда никому не желала гибели, — произнесла Октавия. — Конечно, когда Антоний оставил меня, это было ужасно. О нашем разрыве узнал весь Рим.
Я попыталась представить, что ей пришлось пережить после того, как папа прилюдно ушел к другой. Мои сводные сестры, Антония с Тонией, даже и не успели его узнать. Они были очень маленькими, когда отец окончательно переселился в Александрию.
— Мой брат желал ему смерти, — призналась Октавия. — Но я… — Она запнулась, потом продолжила: — В Риме не отыскалось бы женщины, которая не любила бы Марка Антония.
— А теперь его ненавидят, — заметила я.
Сестра Цезаря встала с кушетки и нежно погладила мою щеку тыльной стороной ладони.
— Люди решили, что он позабыл свой народ, чтобы сделаться греком. Но это прошлое. Гораздо важнее — завтрашний день. Наберитесь мужества, и все в конце концов будет хорошо.
Когда она удалилась, мы с братом посмотрели друг на друга. Мерцающее пламя оставленного ею светильника бросало неверные блики на наши лица.
— Мама ни разу не приходила к нам перед сном, — произнес Александр.
— Она ведь была царицей, а не сестрой правителя.
— Думаешь, папа любил Октавию?
Ответить «нет» было бы жестоко, но эта женщина никогда не сравнилась бы с нашей матерью; я не могла представить себе, чтобы она мчалась на колеснице наперегонки с отцом по Канопской дороге или чтобы он подхватил победительницу на руки и начал кружить.
— Может, папу привлекала ее доброта? — предположила я.
Александр кивнул.
— У Марцелла такое же золотое сердце, правда? Между тем он, по-моему, первый красавец в Риме.
У меня округлились глаза.
— Послушай, ты, надеюсь, не Ганимед?[11] Братишка сердито вспыхнул.
— Нет, конечно!
Я продолжала смотреть на него, но Александр задул светильник, и в темноте мне расхотелось продолжать беседу.
Принесенные поутру одежды оскорбили нас до глубины души. Александр недоуменно уставился на льняной церемониальный передник, а я нервно мяла в руках платье из бус, гневно спрашивая:
