Я рассмеялась, не в силах выдержать проповеди от морализирующей твари, паразита, нига.
– Ты знаешь вкус человека, но не суть. Зло – это болезнь, а не наше естество. Все, что нас отличает от тварей – совесть. Это и есть наша человеческая суть. Есть ли у нигов совесть, Олна?
Она начала раздражаться и забегала по логову, бормоча:
– Никому я не делала вреда! Я лелеяла их поля, хранила воды, растила леса, устанавливала погоду. Мне нужно было завершить цикл. И, наконец, на эту землю пришло племя, чьи дети подходили для моей цели. Оранты. Я готовила тела и души многих их детей как сосуды для семени нига. Но никто пророс, никто не дал всходов. Терпя неудачу за неудачей, я потеряла осторожность. Меня почуяли наши извечные враги. И добрались сюда, на край земли. Но я обманула и расу Великих, усыпила их бдительность. И была вознаграждена чудесной дочкой, в которой был их дар. Это была наша давняя цель – получить их дитя!
– Что за Великие? Никогда не слышала.
Олна так заскрежетала, словно имела каменные клыки, и не ответила на вопрос:
– И не услышишь! Из-за них забыты были храмы, посвященные нам! Мы стали мифом, но никуда не делись. Нам перестали приносить жертвы, но мы стали добывать их сами. Мы были рядом в тысячах обликов. Люди посчитали нас никчемными знахарками, немощными старухами, на которых можно отыграться в любой момент за все несчастья: за немытые руки, принесшие холеру, за грязь на коровьих сосцах, повлекшую мастит, за побои беспробудно пьяного мужа и сварливость тупой жены, за неблагодарность детей, за всю скотскую беспросветную жизнь. Они уничтожали наших деточек со слабыми посевами, но настоящая ведьма не попадется на костер! А потом … я убила орантов, когда они убили мое лучшее семя, убила сразу или постепенно. Уже всех, до кого могла дотянуться.
– За что же ты взяла такую великую цену? – спросила я пересохшими губами.
– В самую меру, не больше. Я взяла лишь цену пролитой ими крови, ибо она была бесценна. Они нашли и зверски замучили мою Ульриду, – беззащитную, невинную, еще совсем человека, – мою куколку с прекрасным даром, с живым острым разумом, с добрым чистым сердцем!
– Но ты же только что говорила, что настоящая ведьма не попадется на костер.
– Я не успела завершить ее Превращение. И меня не было рядом, когда эти черви откопали мое святилище и увидели ее. В ней уже проросло мое семя. Эти ТВАРИ били мою куколку сапогами в живот, проткнули ее кольями! Эти ЗВЕРИ подожгли хворост, и она горела и рожала, пока не задохнулась огнем и дымом… Знаешь ли ты, что человек – чудовищней монстров? Видела ли ты когда-нибудь, детка, видела ли ты, что есть настоящее ЗВЕРСТВО? Так увидь же, пифия! Ты можешь!
Я увидела и содрогнулась.
До полусотни мужчин, вооруженных обнаженными мечами, длинными копьями и щитами, плотно стояли вокруг кострища из сухих бревен и хвороста, облитых черной смолой. Кострище дополнительно окружала канавка, заполненная хворостом и густой вязкой жидкостью. Факельщики в любой момент готовы были всё это поджечь. За спинами мечников стояли лучники, ощетинившиеся стрелами. Чуть поодаль густо толпились с вилами и кольями миряне. Перепуганные женщины и дети глазели из окон и с крыш окружающих площадь строений. На их лицах читалось одно чувство: глубинное нутряное ненавидящее ОМЕРЗЕНИЕ.
В центре подготовленного костра, примотанная к мощному столбу впившимися в тело массивными цепями, висела и кричала ведьма – голая, древняя как сама земля, сморщенная как гнилое яблоко, беременная старуха. Куколка нига.
Тварь со скорбным старушечьим лицом и нечеловеческим телом – с огромным вздутым, отвисающим до колен животом, на котором сверху лежали две засохшие тряпочки грудей. Живот был неправдоподобно большим, словно мешок гигантской паучьей самки. Казалось, прямо из него торчали сухонькие стебельки рук и ног. Истончившаяся кожа, покрытая полукруглыми пятнами кровоподтеков, просвечивала синюшной сеточкой вен. Под ней, грозя разорвать эту мягкую пленку, копошилось мерзейшее Нечто.
Голова прикованной твари в клочковатом ореоле спутанных, не по-старушечьи роскошных бронзовых волос бессильно сникла на тонкой морщинистой шее, завалившись на худенькое плечико изможденной щекой. Она потеряла сознание, но живот жил уже отдельной жизнью, колыхался в судорогах, пузырился и втягивался между звеньев пережавших его цепей, пульсировал в участившихся схватках.
