Через каждые десять минут сюда доносились глухие раскаты выстрелов артиллерийской батареи, расположенной в паре километров восточнее.
Мной опять овладело чувство вины. Один из моих солдат застрелил какого-то чеченца и написал в рапорте: «Я трижды окликнул встречного, после чего я выстрелил… Убитый оказался жителем села. При нем найдена граната РГД-5». Нам всем приходилось врать, чтобы оправдывать самих себя.
Я дотянулся до своих ботинок и медленно надел их. Выбирая, где можно ступить среди наваленных беспорядочно рюкзаков и другого имущества, я двинулся к выходу.
На этот раз моя рота расположилась недалеко от передвижного операционного пункта, который выдвинулся так далеко в горы, чтобы быть ближе к боевым действиям.
Я закурил сигарету и пошел по территории роты. Дойдя до колючей проволоки остановился, повернулся и двинулся обратно. Мимо меня прошла группа солдат с лопатами. Следом за ними тянулся запах густой вони.
Подразделения мотострелков днем и ночью штурмовали высоту 1095. Было огромное число раненых: на каждом шагу виднелись ноги в шинах, руки на перевязи, перебинтованные головы. Мимо меня прошел санитар с ведром, наполненным отрезанными руками, кусками мяса и внутренностями.
Я оказывался окружен смертью в самых разных и страшных ее проявлениях, какие не способно придумать человеческое воображение, но продолжал с упорством отчаяния делать свое дело. А ради чего – и сам уже не знал. Меня не огорчали поражения и не радовали победы. Не обязательно было украшать себя чувствами, которые подходили только для мирной жизни. Я знал, как опасно выражать пережитые ощущения словами. Не следовало пытаться осознать то, что происходило. Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал, кроме одного: я выполнял все, что на меня было возложено. Эта мысль действовала на меня успокаивающе.
Ждать предстоящей операции было ужасно. Но я знал, что будет еще хуже, когда она начнется.
Все вдруг начинало казаться каким-то чужим. Я часто испытывал это чувство, когда проснувшись среди ночи, не мог определить, где нахожусь. Обычно это ощущение не было продолжительным, но каждый раз казалось, что оно могло остаться во мне навсегда.
Контузия не оставила каких-либо видимых последствий. Уже через неделю прекратились головные боли. Исчезло неприятное чувство неуверенности, и я перестал ощущать себя человеком, оказавшимся вне времени и пространства. От этих мгновений ничего не осталось, кроме странного привкуса во рту, похожего на кровь.
Из бойцов, с которыми я начинал войну, живым и невредимым ни один не вернулся в Россию. Моя рота была перебита уже несколько раз, но ее постоянно укомплектовывали пополнениями. Я продолжал воевать только ради того, чтобы оставаться в живых.
Молодые лейтенанты с самого начала проникались ко мне легкой антипатией и отношения не складывались. Они избегали меня, руководствуясь инстинктом молодых людей, которые делают карьеру и которым не по пути с теми, кто ее не делает. С теми, кто, как им было известно, никогда не выдвинется, кто никогда не будет майором, кто постоянно жалуется на страну и на войну. Такие, как я, были им чужды и они не собирались делить со мной мое поражение. Но все же они были вынуждены поддерживать отношения, и время от времени возникали споры о Чечне. Однажды разговор коснулся разницы между чеченцами северных и южных районов, и я сказал:
- На острове все «чехи» одинаковы.
- На каком острове? – недоуменно спросил Еремин.
- Известно на каком, на этом, - ответил я. – На нас тут только плюют, а мы только утираемся. Мне надоело это терпеть. «Чечены» плюют нам в глаза и радуются, как это у них ловко получается.
- Не считай себя исключением, - сказал Еремин. – По-твоему, нам, остальным это нравится?
- Чем больше Москва терпит, тем больше пинков получает. А «чечены» это видят. И завтра будем терпеть, и чем больше терпим, тем больше они нас ненавидят.
- А мы обязаны это делать, - сказал лейтенант. – Утираться, терпеть и быть вежливыми. Мы здесь для этого, и за это нам платят. Такова моя работа. И твоя работа.
- Интересно, - сказал я, - сколько на прощанье шлепну «чехов».
