12 сентября. Каждая строчка в записной книжке должна быть сочной, как земляника.
19 сентября. С того дня как я узнал крестьянина, все буколики, даже мои собственные, мне кажутся ложью.
24 сентября. — И я думаю также о социализме, — говорю я Маринетте. — Это увлекает. Я говорю: нужно жить, писать, зарабатывать деньги для тебя, для Фантека и для Баи, но я не могу не думать о социализме. В нем — целый новый мир, и там надо не создавать себе положение, а отдавать всего себя.
— Вот этого, — говорит она, — я не понимаю.
— Чего «этого»?
— Когда ясно видят, что нужно делать, и не делают.
— Значит, — говорю я, — если тебя увлечет мысль стать сестрой милосердия, ты ею станешь?
— Конечно.
— А муж? А дети?
Она не отвечает потому, что плита раскалена и нужно жарить куропаток.
Баи сидит на буфете, я целую ее и говорю:
— Твоя мать сама не знает, что говорит.
— Нет, знает, — отвечает Баи, точно я назвал ее маму сумасшедшей.
Хотя я и не являюсь социалистом на практике, я убежден, что в этом была бы для меня настоящая жизнь. Если я не живу так, то это не от невежества, это от слабости. Здесь всё: ты, и дети, и наши буржуазные традиции, и привычки человека, для которого искусство все же профессия. У меня нет мужества порвать цепи. Если я не претендую на триста тысяч франков гонорара, как Капюс, я хочу иметь десять тысяч, пятнадцать тысяч. Если мне и наплевать на Академию, успех мне не безразличен. Если мне безразлична светская жизнь, у меня все же есть двое-трое друзей в Париже, с которыми мне приятно провести два-три вечера в неделю. Я не способен блистать в этой среде и никак не способен броситься вот таким, как я есть, в ту, другую среду. Вот и все.
4 октября. Да, да! Они невежественны, лукавы, злы, но существуют нищета и болезни. Выворачивай свои карманы, вместо того чтобы их поучать!
5 октября. Отъезд. О, как это подло возвращаться туда, где светло, и покинуть эту маленькую деревушку, которую ждет такой холод и такая печаль!
* Один день в неделю я верю в прогресс человечества, я призываю его изо всех сил; остальные шесть дней — отдыхаю.
11 октября. Крестьяне и природа. Все эти физические и моральные бедствия под таким небом! А ведь земля вся усеяна деревнями.
* Девочка прыгает через ограду, останавливается, прислушивается, никого не замечает; один прыжок — и она уже в поле, вытаскивает из-за пазухи любовное письмо и читает его, укрывшись среди стада огромных быков, которое она погонит на ферму.
* На картофельном поле у всех крестьян такой вид, будто они роют себе могилы.
* Вечер. Луна, Юпитер. Ползущие туманы. Кучка деревьев, переходящих вброд реку. Собака делает стойку. Невидимые быки.
В замке темно, но столовая освещена, свидетельствуя о том, что там люди обедают согласно этикету.
Тонкие тополя, тяжелые вязы. Наплывает туман — тополя тонут, а вязы подымают голову.
Слышно, как река течет в самых недрах земли.
Минутами все тонет. Это потоп.
Возвращаемся домой, даже во рту сырость. И немного страшно.
* А все-таки самые низменные черты мы обнаруживаем у наших врагов.
19 октября. Ах, какие прекрасные вещи можно было бы написать, если бы не мешал вкус. Но в том-то и дело, что вкус — это вся французская литература.
21 октября. Осенний салон. Каррьер, Ренуар, Сезанн, Лотрек. Хорошо, но все же слишком мудрено.
Величие и порок у Лотрека.
Сезанн. Варвар. Надо пройти через увлечение всякой прославленной мазней, прежде чем полюбишь этого мастера, плотничающего в живописи.
Ренуар, быть может, самый сильный, и дай ему бог! Этот не боится красок: на соломенной шляпке посажен целый сад, просто ослепляет в первую минуту. Присматриваясь, замечаешь, что губки у девушек Ренуара начинают улыбаться!.. А у цветов открываются глаза. У меня тоже открываются глаза.
Валлотон, грустящий по пустякам обойщик.
* Прекрасной жизнью живет Сезанн, не выезжающий из деревни на юге. Не приехал даже на свою осеннюю выставку. Не прочь получить орден. Как, впрочем, и другие бедные старики-художники, прожившие достойную удивления жизнь и видящие теперь, когда смерть уже близко, как наживаются на них торговцы картинами.
