Ренуар, старый, с орденом, говорил:
— И в самом деле, случается, ходишь повесив нос, вдруг замечаешь эту красную ленточку — и вскидываешь голову.
22 октября. Я — как потерпевший крушение человек, который не может доплыть до берега, ни до левого — где роман, ни до правого — где театр, и который, в конце концов, говорит себе: «Но мне неплохо здесь, посередине. Просто нужно держаться на поверхности, рассчитывая только на свои силы, и поглядывать на оба берега».
24 октября. Автомобили. Никогда еще роскошь не была так нахальна. Капитал безнаказанно давит все, — сколько краж с убийством понадобится ему, чтобы поддерживать подобный разгул!
12 ноября. Аптекарь говорит мне:
— А знаешь, я получил письмо от одной дамы насчет моей мази. Целых четыре страницы. У меня таких писем четыре сотни. Тебе бы следовало их почитать: тут есть из чего сделать несколько книг. Да, это тебе не «Рыжик»!
13 ноября. Когда я впервые в жизни столкнулся с критикой, я верил, что это сама справедливость. Отсюда мое отвращение к критике.
* Зима. Воробей уже готов забраться в клетку к канарейкам.
* У нищеты есть маленькая сестрица, которая всегда при ней и которая ее тайком утешает, — беспечность.
29 ноября. Шекспир. Король Лир — сумасшедший, который, прежде чем стать сумасшедшим, делает глупость. Это слишком ярко размалеванный лубок. Ледяные восторги. Аплодируют Жюссому и стараниям Антуана. Отрадно видеть, что чувство выработало себе вкус. Нас теперь не удивишь этими карточными дворцами.
1 декабря. Жорес: «Шекспир яснее и более латинянин, чем принято думать. Гамлет человек неглубокий, это скорее несчастный юноша, надорвавшийся под бременем непосильного для него дела».
* В редакции. Дюжина молодых людей работает и болтает. Свет электрических рожков. Южный говор. Я чувствую себя крайне смущенным. К счастью, имеется камин, о который можно облокотиться.
Ждут Жореса. Он произнес в палате великолепную речь в честь Жанны д’Арк и спас Шомье[90]. Он действительно написал письмо Деруледу[91]. Все поражены. Секретарь показывает нам рукопись. Он ее хранит. Я дорого бы дал за один из этих трех листков, исписанных размашистым почерком без помарок. Некоторые критикуют решение Жореса, кто-то утверждает, что Дерулед выстрелит в воздух, как он уже поступил в случае с Клемансо.
Жорес подходит ко мне, пожимает руку, а я ему говорю:
— Пока будет тянуться вся эта нелепая история, ваши друзья не смогут вас любить и вами восхищаться.
— Это было бы мне неприятно, — говорит он, — но я прав. Я все обдумал, я больше так не могу. С некоторых пор я чувствую их постоянно за своей спиной; из-за меня они готовы оскорбить и мою жену, и мою дочь. Я получаю гнусные письма. Я чувствую, как сползаются все эти слизняки. Мне кажется, что я покрыт плевками. Я хочу пресечь это одним движением; оно, быть может, и нелепо, но необходимо. Пусть не думают, что все позволено, что можно меня выставить на всеобщее осмеяние в дурацком колпаке.
— Сократ не стал бы снимать дурацкого колпака и сказал бы несколько замечательных вещей. Если бы вы прочитали десяток стихов Деруледа, вы не захотели бы ему писать.
Жорес смеется и говорит:
— Вы должны нам что-нибудь дать на эту тему для «Юманите».
— Вы думаете только о ваших врагах, а не о друзьях. Вы забываете о той толпе в Трокадеро, которая приветствовала вас вчера вечером. Никто из друзей не одобрит вашего поступка.
— Я думаю обо всех, — говорит он.
Следовало сказать ему: в сущности, вы не настоящий социалист. Вы — гений социализма.
— Вы когда-нибудь уже дрались на дуэли?
— Да как сказать, — отвечает он.
— А вы, оказывается, настоящий исповедник, — отвечает мне секретарь Жореса.
— Он меня исповедует в грехах, которых я не совершал, — говорит Жорес.
— Простите мою нескромность.
— Да что вы, помилуйте.
Он пожимает нам руки и уходит. На улице он обгоняет нас с Атисом, и мы его останавливаем.
— Вы хотите мне еще что-нибудь сказать?
— Нет, надеюсь, я не сказал ничего для вас неприятного.
Он уверяет, что нет, и мы идем рядом.
О дуэли мы больше не говорим. Он спрашивает, как прошел «Король Лир». Потом:
— Все-таки мы спасли Шомье. Спасли, но скомпрометировали. Он, в сущности, признался, что был не прав.
