Леон Блюм, деятельный, лихорадочный, похож на нимфу Эгерию. Смотрит на Жореса, который что-то начал писать, и говорит:
— Прекрасно.
Жорес, подойдя ко мне, благодарит, просит не медлить со следующим очерком. Мне кажется, что я вижу все это во сне. И вечно эта смешная боязнь отвечать комплиментами на комплименты.
28 апреля. В Шомо. Прежде всего, почему я решил уехать из Шомо? По трем причинам: административным, религиозным и моральным.
Необходима более тесная связь между мэром, советниками и избирателями. Избиратели не должны терять на другой день после выборов всякий интерес к тому, что происходит в мэрии. Центром должна быть школа. Хорошие дороги, гигиена, и все это — экономно, но без скаредности. Дело не в том, чтобы сказать: «Наша касса полна», — а в том, чтобы сказать: «Мы израсходовали деньги, но с пользой».
…Республика. Ей мы прежде всего обязаны всеобщим избирательным правом. Когда-то обвиняли республиканцев в том, что у них грязные руки; теперь их обвиняют в том, что они хотят предать все мечу и огню. Если они кричат: «Да здравствует всеобщий мир!» — их обвиняют в том, что они продались. Так как же наконец? У республиканца должно быть высокое представление о морали. Он хочет свободы для человека. Положить предел обогащению одних и помочь другим в их нищете.
10 мая. Маринетта растеряна. По ее словам, я похож на блаженного. Она плачет.
— Мне кажется, что ты перестал быть литератором.
— Я тот же, что и был, но вырос, стал шире.
Я ищу в ее глазах огонек, но он не зажигается.
— Столько усилий, и для чего? — продолжает она. — Эти люди не понимают тебя. Ставят себя выше. Какая нелепость!
— Ничто не пропадает. Я буду доволен, если хоть один из них сдвинется с мертвой точки. Если шевельнется в нем мысль. К тому же никогда не следует думать о результатах.
— Но ведь ты так рискуешь.
— Чем? Что меня будут оскорблять? Вызовут на дуэль? Но ведь если я не буду делать то, что должен делать, то умру от тоски, от отвращения.
— Вот, вот. Ты говоришь, как апостол. Кончится тем, что ты станешь святым.
— Ну и что же?
— Святым безбожником.
— Если такова моя судьба… Мысль у меня течет светло, как ручей, и ее не остановишь.
* Вишневые деревья. На каждой ветке перевязь из цветов.
* Сад. Почти слышно, как гудят новые ростки.
18 мая. Выборы. Может быть, только я один отношусь к ним серьезно.
8 июня. Стиль чистый, какою бывает вода, когда она светлеет, как бы постепенно стачиваясь о каменистое русло.
* В Париже я им рассказываю о выборах, о делах мэрии. «Неужто до того дошло? А мы думали, что ты это для смеху…»
* Беспроволочный телеграф. Согласен. Но куда же денутся наши очаровательные ласточки? Где же им сидеть?
11 июня. Я получаю на имя мэрии одни лишь проспекты фейерверков. Неужели они воображают, что мы только и делаем, что устраиваем празднества?
20 августа. Старуха пробует поднять вилами сноп люцерны и перекинуть себе на спину. Но не в силах. Она зовет Филиппа.
— Да вы надорветесь до смерти, — говорит он.
Она отвечает:
— Вот и хорошо!
Филипп не спорит, да и она не настаивает.
Он вскидывает вилы с люцерной ей на плечо.
— Подожди, дай передохнуть, — говорит она, ослабев.
Она подкладывает под вилы носовой платок. Теперь ее совсем не видно. Место старухи занял сноп люцерны, и он удаляется.
Кролики выглянут из ящика и увидят — о, Шекспир! — эту шагающую люцерну.
30 августа. Я потерял в своей жизни тысячу лет.
1 сентября. Почему я записал это? Почему сохранил записанное? Мысль ничем не примечательная, серая. Да, да, вспоминаю. Я написал эти строки, лежа в траве, и сохранил их потому, что они спасли жизнь перепелке.
6 сентября. Поэт Понж. Я не совсем уверен, что моя статья о нем ему понравилась.
Соседи говорят ему: «Господин Ренар пишет, что ты запрягаешь в плуг звезды. Что же это, он смеется над тобой?» Другие говорят: «У тебя будто бы пальцы запачканы в земле, когда ты пишешь. Что же это он тебя попрекает, что ты рук не моешь?» Третьи: «Ты говорил, что вы с господином Ренаром — друзья. А он тебя здорово отделал!..»
* Я подслушиваю у дверей, даже через замочную скважину, шумы жизни.
* Крестьянин. Вот простой человек. Присмотритесь к нему. Смотрите подольше… и через две недели, три недели, через десять лет напишите об этом человеке одну страницу… Во всем, что вы скажете о нем, быть может, не будет ни слова правды.
