Дождь, дождь! Собаки пьют из луж.
Крестьяне копают картошку, пригнувшись к земле, и издали кажется, будто они ее едят.
26 сентября. Открыть глаза пошире. Я вижу Шомо и Шитри. В нынешнем году я почти вижу Мариньи. В будущем году я просто обязан видеть Жермене. Если я пойму весь этот уголок земли, — как фотография, «поймавшая» детали снимаемого пейзажа, — значит, я не зря прожил жизнь.
Солнце кончает свой день, но и деревья тоже, и деревушка. Дорога меркнет, и поля медленно умирают под серой дымкой. Когда солнце не заходит, засыпающая природа волнует сильнее.
Если я состарюсь, возможно, я каждый день буду с грустью спрашивать себя: «Кто знает, может быть, завтра я уже не увижу всего этого?»
Вода последняя закрывает свои бесцветные глаза.
Замок скликает к себе свои ели.
Колокольня засыпает вся в трепете своих колоколов.
Дерево надевает клобук.
Белые быки шагают по лугу, словно ищут себе местечко для ночлега, надежно укрытые своими белыми рубахами.
Чуть подальше отходит ко сну река.
* Через десять лет в Шитри тоже будет своя аристократия: из отставных лакеев.
27 сентября. Слова должны быть лишь одеждой мысли, строго по мерке.
29 сентября. По воскресеньям Раготта ничего не делает. Она то сцепит, то расцепит на животе руки и мечтает, тяжеловесно, с натугой.
7 октября. Возвращение в Париж. Я говорю Капюсу:
— Эх, черт побери, твои фразы более сговорчивы, чем мои.
— Совершенно верно, — отвечает он. — Если вынуть из твоей фразы хоть одно слово, она рушится. А из моей можно вынуть хоть все слова, и она все равно держится!
17 октября. Форен приносит в «Фигаро» рисунок, совсем простой.
— Все-таки, — говорит ему Родей, — за триста франков вы вполне могли что-нибудь пририсовать.
— Что именно?
— Сам не знаю. Ну хоть несколько штрихов.
* Паук протянул свою паутину между двух телеграфных столбов, чтобы подслушивать наши разговоры.
* В пустой комнате большая муха о чем-то разговаривает сама с собой.
* Целый год я провожу в том, что повторяю: нельзя терять ни минуты.
20 октября. Тринадцать дней[85]. Бедняги капитаны, чья единственная интеллектуальная радость — давать отсрочку артистам и писателям.
— По какому, значит, мотиву вы просите отсрочки? — допытывается жандарм.
— У меня как раз идет пьеса, и мне необходимо присутствовать на репетициях.
— Понятно. Какая же у вас профессия?
5 ноября. Что может быть очаровательнее иронии честного человека?
7 ноября. Жак Буланже с увлечением рассуждает о роли историка, отказавшегося раз навсегда создать исчерпывающий труд. Он знает — через два года или на следующий год чья-то новая книга убьет его прежние произведения.
Они ищут истину, которую нельзя найти. Лучший из них — тот, кто больше всего приближается к ней, другими словами — кто не старается ее истолковать.
Иных обуревает нездоровая, страстная любовь к историческому документу как таковому и боязнь добавлять к нему что-то свое.
А вот этот прожил десять лет с Филиппом Красивым, и все для того, чтобы «дать» его нам на десяти страницах.
9 ноября. «Игра любви и случая»[86]. Это шедевр с точки зрения вкуса. И вовсе не в силу традиции. Но после слов: «Мне так хотелось, чтобы это была Доранта» — пьеса, кажется, кончилась.
История ревности Марио длинновата.
Достаточно одного слова — и пьеса держится! «Ни тот, ни другой не на месте». Это образец водевиля, запутанной интриги.
Когда ты — Мариво, ты можешь позволить себе даже красоты: Мендесу этого не дано. Лишь изредка попадаются невыразительные слова. Два-три таких слова.
Стиль Мариво — это шелк.
10 ноября. Эти двое стариков взяли себе за привычку просыпаться среди ночи. Они спрашивают друг друга о самочувствии и болтают о своих будничных заботах.
18 ноября. В сорок лет можно засесть за работу. Любовные истории уже не отвлекают.
27 ноября. Драматическое искусство: слишком часто забывают, что это есть как-никак ремесло писателя.
28 ноября. Кролик, пучеглазый, с опущенным ухом, нагоняет страх на удава и вдруг, потеряв выдержку, падает в пасть удава, которому волей-неволей приходится его глотать.
* — Доказывая ему свою любовь, — говорит Капюс, — она спала со всеми, кроме него. Директора театров доказывают ему свою любовь, ставя любые пьесы, кроме его пьес.
