15 апреля. У Прюнье, в соседней зале:
— Это бессмысленно…
— Позвольте, позвольте…
— Человечество…
— Что?
— Человечество…
— Чего?
* Птица в клетке не знает, что она не может летать.
* Стиль. Если появился «аметист», знай, что «топаз» поблизости.
* Любовь и дружба — это как ночь и день.
* Стрелять по кабану и убить на нем вшей.
* Онорина. Когда ее похоронят, как же плотно набьется земля в ее морщины.
27 апреля. И мне, сударь, тоже претит политика, но я ею не занимаюсь.
* «Франческа да Римини» в театре «Ренессанс». Почти Шекспир, только еще скучнее.
1 мая. Я страдаю, когда слышу прекрасный голос, поющий глупейшие слова.
* Слезы уродуют красоту страдания.
5 мая. В Лувре, куда повел меня Альфред Натансон. Смотрю картины Давида, Веласкеса и маленькие натюрморты Шардена, где не могу отличить луковицу от яйца. Все это меня не трогает.
Выйдя из Лувра, вижу черного дрозда с желтым клювом. Он сидит в одиночестве посреди теневого пятна, вытянувшегося на зеленой траве. Вот это живопись.
* Все каштановые деревья открыли свои листья, как маленькие вечерние зонтики.
7 мая. С такими людьми, как Шатобриан и Ламартин, путешествуешь по воздуху, но в неопределенном направлении.
* Правда не всегда искусство. Искусство не всегда правда, но правда и искусство имеют точки соприкосновения: их-то я и ищу.
9 мая. …На Гернсее в полдень раздавался пушечный выстрел, возвещавший, что пора Виктору Гюго кончать работу. Вечером в половине десятого другой пушечный выстрел напоминал ему, что пора идти спать. Его библиотека на Гернсее состояла сплошь из разрозненных томов. Он брал, к примеру, первую часть труда по навигации, а об остальном догадывался сам.
11 мая. «Пелеас и Мелисанда», музыка Клода Дебюсси. Унылая скука, и как не посмеяться ребячеству автора: муж говорит, указывая на жену: «Я не придаю этому никакого значения». Это пропетая разговорная фраза. Я жду рифмы, а ее все нет и нет. А это чередование звуков! Вроде шума ветра. Но я предпочитаю ветер. Впрочем, это похоже также на дверь амбара, которая хлопает и скрипит. Дамы уверяют: «Меня это волнует, и этого достаточно». Нет! Есть разное волнение, и ежели я ничего не почувствовал, думаю, что и вы чувствовали не то, что надо.
Ах, сюда бы хорошенький эстрадный куплет. Публика свистит. Кто-то кричит: «Либреттиста! Либреттиста!»
Значит, по-ихнему, он виноват?
Ну, ладно! В музыке я ценю лишь тот мотив, который похож на мотив.
Здесь особая публика: богатые дамы, которые ходят только сюда или в оперу.
Прекрасные декорации.
— Это просто неразумно со стороны администрации делать хорошие декорации к пьесе, которая заведомо не будет иметь успеха, — говорит Гитри.
И он громко вздыхает от скуки, но вздохи замирают у него на губах.
Метерлинк вполне прав, что подсмеивается над этим марионеточным искусством.
* — Сегодня утром, — говорит Капюс, — я прочитал две страницы Флобера. Он не так уж хорошо писал.
— Я это знаю, — говорю я, — Флобер неестествен. Он не прирожденный писатель, как Вольтер, Ренан, госпожа де Севинье. Его стиль всегда немного стиль школьного сочинения. Он его фабрикует на месте, подчас неудачно. Его стиль — живопись, подчас мазня.
23 мая. Мозг. Человек носит свои корни в голове.
24 мая. Жизнь коротка, но все-таки успеваешь поскучать.
26 мая. Животные заставляют меня стыдиться моих шуточек о животных.
30 мая. …Поль Адан пишет каждый день с семи до часу. Садится за стол и пишет двести — триста строк, «чтобы возместить расходы по дому». Насколько выше человек, который воздерживается от подобной работы и остается в бедняках.
* — Если не знаешь греческого языка, — говорит Тайад, — надо читать греков в латинских переводах.
— Правильно, — подтверждает Капюс, — но тут возникает второе препятствие — надо знать латынь.
* Болезни приучают к смерти. Дайте хорошенькую мигрень, и я покончу с собой.
* Дама, у которой в услужении находился негр, родила черного ребенка.
— Если он не переменит цвет, — заявил муж, — я выставлю кое-кого за дверь.
1 июня. Они стали жить спокойнее с тех пор, как купили себе место на кладбище. Теперь они знают, что делать на следующий день после похорон.
